Хёсс уверял, что его, как и надзирателей, безмерно трогали эти сцены, «которые не оставляли спокойными никого из присутствующих». Однако свои тайные сомнения нельзя было выдавать. «Все смотрели на меня», – писал он, а значит, Хёсс не мог показывать ни жалости, ни волнений. Он утверждал, что вовсе не испытывал к евреям ненависти, это чувство, мол, вообще ему несвойственно. Однако он видел в них «врагов народа».

Впрочем, как много бы Хёсс ни говорил о своих «сомнениях», его гордость за отлаженный механизм смерти очевидна. Он цинично сожалел, что в газовые камеры отправляли далеко не всех больных заключенных, отчего «в лагерях никогда нельзя было добиться настоящего порядка». Хёсс считал, что руководству стоило бы прислушаться к его советам и сократить численность заключенных, оставив лишь самых крепких и здоровых. То есть послать на смерть еще больше евреев.

И хотя он беспечно писал, что с начала работы газовых камер никогда не испытывал скуки, Хёсс настаивал на том, что «не бывал счастлив» после начала массовых убийств. Он указывает и причину, которая говорит о его характере больше, чем весь прочий текст мемуаров. В Освенциме все были уверены, что «у коменданта прекрасная жизнь», и это было правдой. У жены был цветочный рай в саду, дети избалованы, дома всегда водилась живность: «то черепахи, то куницы, то кошки, то ящерицы», к тому же еще конюшня и псарня для лагерных собак. Даже заключенные, которые работали на вилле, «старались сделать приятное» семье коменданта. Однако Хёсс добавляет: «Сегодня я горько сожалею о том, что у меня не оставалось много времени для своей семьи. Ведь я всегда считал, что должен постоянно находиться на службе».

Строки, в которых он описывает свою семью, следуют сразу же за рассказами о матерях, отчаянно пытавшихся спасти детей или хотя бы успокоить их перед смертью. Совершенно очевидно, что Хёсс не видит никаких параллелей. Как писал Зейн в предисловии к польскому изданию его мемуаров: «Все описания массовых убийств будто вышли из-под пера совершенно стороннего наблюдателя».[192]

В Нюрнберге Хёсс заявил, что готов взять на себя ответственность за свои действия и понимает, что должен расплатиться жизнью, – но при этом продолжал обвинять во всем Гитлера и Гиммлера, отдававших ему приказы. В то же время он с гордостью писал, что даже после окончания войны «сердце, отданное идее фюрера, говорило, что мы не можем пойти ко дну».

Примо Леви, писатель-еврей итальянского происхождения, переживший Освенцим, в предисловии к поздним изданиям мемуаров Хёсса писал, что эта история «преисполнена зла, и это зло выражено с пугающей бюрократической тупостью».[193] Автора он описывает как «грубого, глупого, высокомерного негодяя, который иногда нагло лжет». Впрочем, это не мешает ему называть мемуары «одной из самых поучительных книг», которая показывает, как человек, в других обстоятельствах ставший бы «скучным функционером, соблюдающим дисциплину и выполняющим чужие приказы», превратился в «величайшего преступника в истории».

Книга, по его мнению, рассказывает, «как легко в человеке зло подменяет добро, осаждает и подавляет его, оставляя лишь крохотные островки: любовь к семье, интерес к природе и викторианскую мораль». Тем не менее Леви признает, что во многом автобиография Хёсса правдива и он вовсе не был садистом, обожающим причинять боль. В этом смысле «он так и не стал истинным чудовищем даже на пике своей карьеры в Освенциме».

Эта тема в очередной раз всплыла при обсуждении суда над идеологом холокоста Адольфом Эйхманом. Были ли главные нацисты монстрами – или обычными людьми? Для тех, кто придерживался второй точки зрения, на руках Хёсса было больше крови, чем у Эйхмана. Позднее эти идеи легли в основу концепции «банальности зла».

* * *

Как уже отмечалось, Хёсс во время дачи показаний в Нюрнберге преувеличил количество жертв Освенцима. Его первоначальная оценка – от двух с половиной до трех миллионов смертей – подтверждалась показаниями уцелевших участников зондеркоманд, особых подразделений из числа узников, которые загоняли приговоренных в газовые камеры.[194] Большинство членов зондеркоманд также были убиты, но некоторые выжили. Двое из них сразу после войны подтвердили, что в газовых камерах лагеря погибло не менее четырех миллионов человек. Эта цифра и попала в официальные доклады советских и польских властей, а также книгу Зейна.[195] Более того, польское правительство придерживалось этих данных вплоть до своего свержения в 1989 году, несмотря на многочисленные доказательства их значительного завышения.

Для тех, кто не верил в холокост или, по крайней мере, считал, что количество жертв чрезмерно преувеличено, книга Зейна стала объектом насмешек, некоторые даже называли его «советским дурнем».[196] Однако на тот момент польские и советские комиссии, первыми исследовавшие лагерь, были склонны верить самым изобличающим показаниям, тем более что опровергающих их доказательств еще не нашлось.

Поэтому данные Хёсса и выживших узников были приняты всерьез. Петр Цивинский, нынешний директор Государственного музея «Аушвиц-Биркенау», подтвердил, что офицеры СС сожгли 90 % лагерной документации, а значит, подсчет точного количества жертв должен был занять немало времени. «Нельзя сказать, что военные комиссии подошли к делу халатно, – отметил он. – На тот момент они искренне считали, что чем больше, тем лучше».[197] Для сталинской эпохи это было естественно: «Только сумасшедший стал бы опровергать официальные данные Политбюро».

Франтишек Пипер, польский историк из Государственного музея «Аушвиц-Биркенау», первым относительно точно подсчитал количество жертв: от 1,1 до 1,5 миллиона человек.[198] В 1992 году, уже после падения коммунизма, он наконец сумел издать свою книгу. И хотя примерные цифры были известны задолго до официальной публикации, по мнению Пипера, польские власти опасались предпринимать какие-то шаги, которые могли «преуменьшить преступления геноцида в целом и Освенцима в частности».[199] Кроме того, любого, кто осмелился бы озвучить реальные цифры, тут же обвинили бы в пособничестве убийцам.[200]

На самом деле цифра в четыре миллиона примерно соответствовала общему количеству евреев, погибших в лагерях смерти и гетто, после того как более одного миллиона было убито айнзацгруппами. Конечно, это было лишь совпадением. И все же пересмотренные данные по Освенциму не сильно сказались на общем количестве жертв холокоста.