Что до Зейна, он не стал идеологом нового режима. Даже после того, как он в 1949 году занял пост директора Института судебной экспертизы, в коммунистическую партию, как следовало бы ожидать, Зейн так и не вступил. Вместо этого он присоединился к Демократической партии (Stronnictwo Demokratyczne), которую называл «незаконнорожденным ребенком» коммунистов[201] – иными словами, эта маленькая партия была создана намеренно, чтобы создать впечатление плюрализма. Что интересно, в 1989 году она (вместе со столь же незначительной Объединенной Крестьянской партией) отказалась выполнять распоряжения коммунистов и перешла на сторону «Солидарности».

Конечно, это произошло уже после смерти Зейна, но инстинкты здраво подсказывали ему, с одной стороны, поддерживать хорошие отношения с правительством, а с другой – держаться от него подальше. Пребывая на посту директора более пятнадцати лет, ему удавалось избежать создания в институте партийной ячейки, в то время как все прочие организации создавали ее в обязательном порядке. «За все годы его работы на нас не оказывали никакого политического давления», – подчеркивает Зофия Хлобовска.

В то же время он поддерживал близкие дружеские отношения с Юзефом Циранкевичем, который до войны возглавлял Польскую социалистическую партию, пережил Освенцим, а в коммунистической Польше занял пост премьер-министра. Без таких связей Зейну, конечно же, не позволили бы вести расследование в Освенциме или выезжать за границу. В разъездах (в частности, по территории Германии), как тогда было принято, Зейна всегда сопровождал «телохранитель», реальная миссия которого заключалась в том, чтобы убедиться в отсутствии несанкционированных контактов с иностранцами.

Зейн не выказывал жажды мести, даже когда допрашивал Хёсса и его подчиненных. «С преступниками он был гуманным, потому что знал, какая судьба их ожидает», – поясняла Хлобовска. Еще он знал, что при хорошем обращении заключенные охотнее делятся со следователями деталями своих преступлений. Зейн считал, что его задача – выбить из бывшего коменданта лагеря как можно более подробные показания и собрать как можно больше доказательств против него. В итоге ему удалось развязать язык Хёссу.

Возможно, Зейн начал расследовать военные преступления, потому что подсознательно желал дистанцироваться от брата, который охотно объявил себя фольксдойче и стал главой оккупированного немцами поселения. Впрочем, что бы им ни двигало, он добился потрясающих результатов.

Особенно заботлив он был с выжившими узниками, которые выступали для него в роли свидетелей. Известно, что как минимум один раз он рисковал собой, чтобы им помочь. Его бывшая коллега Козловска вспоминает, как он брал показания у женщин – жертв медицинских экспериментов из Равенсбрюка. «Они все были душевно опустошены, а Зейн был способен убедить их, что стоит жить дальше». В начале коммунистической эпохи он совершил настоящий подвиг, уговорив власти отправить группу из дюжины выживших на реабилитацию в Швецию.

В те времена обычные граждане не имели никаких шансов покинуть страну, так как власти опасались, что они не вернутся. И в самом деле, из той группы вернулись лишь двое или трое, что, само собой, должно было ударить по Зейну. Ему удалось избежать ареста только благодаря дружбе с премьер-министром.

Другая узница Равенсбрюка, хромая на обе ноги, которые ей переломали в лагере, периодически появлялась в коридорах института и кричала, что «над ней издевались» (конечно, так оно и было в самом деле, добавляла Козловска). Зейн велел сотрудникам ее не обижать. Женщину сажали за стол, давали лист бумаги с ручкой, и она несколько часов что-то яростно строчила. Текст, как правило, был совершенно неразборчив, но на пару недель несчастная успокаивалась.

В своем стремлении уличить преступников Зейн никогда не забывал о настоящих жертвах и ни разу не поддался на жалкие потуги Хёсса вызвать к себе жалость. Бывший комендант был для него лишь объектом изучения, от которого требовалось добиться компрометирующих показаний. В этом Зейн и видел свою миссию.

Война еще не закончилась, а победители стали задумываться: так ли уж необходимо преследовать нацистских военных преступников в судебном порядке?

Судьи и прокуроры Нюрнбергского процесса, равно как и выжившие узники вроде Симона Визенталя и Тувьи Фридмана, всей душой верили призывам о правосудии и справедливости. Другие заглядывали в послевоенное будущее, где уже назревала конфронтация с новым тоталитарным противником – Советским Союзом.

Весной 1945 года Сол Падовер, историк и политолог австрийского происхождения, служивший в армии США, продвигаясь вместе с войсками по Германии, подробно записал свои беседы с коренным населением и американскими военными, которых поставили руководить немецкими городами и другими поселениями. Падовер стремился выяснить настроения, бытовавшие среди местных жителей, а также ускорить выявление нацистов, занимавших значимые посты. В промышленном городе Рейнской области он встретился с полковником, которого обозначил в записях как MG (military governor[203]). Тот был настроен весьма скептически и выразился весьма грубо и однозначно: «Не наша забота выяснять, что думают эти немцы. Демократов ищете? Их даже в Америке не сыскать. Мне плевать, кто здесь живет, пока они нас не трогают. Меня куда больше волнует русская угроза, чем немецкие проблемы. Воевать с Россией смогут только Штаты. Англичане? Не смешите меня! В этом городе ищут нацистов? Не мое дело. Я против них ничего не имею, если они не действуют против нас. Список нацистов, который вы мне дали, может быть настоящий, а может, и нет, не все члены нацистской партии обязательно сволочи».[204]

Генерал Джордж Паттон, служивший военным губернатором в Баварии, отозвался о попытках начальства наказать или хотя бы снять нацистов с руководящих постов в послевоенной Германии не менее едко. В письме жене 1945 года он отметил: «То, что мы делаем, уничтожит единственное более-менее современное государство Европы, чтобы Россия могла поглотить его без остатка».[205]