Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Меня раздражает хлопанье дверьми и книгами, – сказала я. – Вести беседу?»
«Говорить. Рассказывать. Выражать свое мнение», – изобразила она в воздухе букву «Я».
«Мнение, – повторила я. – И как это у тебя получается выражать свое мнение?»
«Не знаю. – В ее голосе зазвучала нотка отрешенности. – Я числю себя особенной».
«Поддерживать беседу? Числить? Значит, ты не отсюда?»
«Где это “отсюда”?» – спросила она.
«Публичная библиотека в прекрасный чикагский день», – ответила я.
«Может, мы просто думаем, что находимся в библиотеке, а на самом деле – в совершенно другом месте».
«Например, на Небесах?»
«Мой отец всегда говорил, что на Небесах будет множество книг, но не думаю, что мы на них».
Девушка подлетела ближе. Она оказалась еще красивее, чем на первый взгляд. Гладкая коричневая кожа, большие глаза с поволокой. Полные губы. Безупречна.
«На тебе нет отметин», – сказала я.
«Прости?»
«Отметины, раны».
«Не все раны видны».
«Как ты умерла?»
«Не будь грубой», – сказала она.
«Мы мертвые. Нам не нужны церемонии».
«Я еще не поняла, что мне нужно кроме хорошей истории».
«Я знаю хорошую историю», – заметила я.
Она подлетела еще ближе. Золотая ткань ее платья казалась дорогой и достаточно плотной, чтобы к ней можно было прикоснуться.
«Дай угадаю, – предложила я. – Несчастная богатая девочка зачахла от безответной любви. Как его звали? Персиваль? Реджинальд? Он был банкиром или банкометом?»
«Я думала, мы обойдемся без грубостей».
«А я думала, нам не нужны церемонии».
Во впадинке у нее на шее поблескивал изящный золотой крестик, в темных волосах сверкал гребень с драгоценными камнями. Если кто-то и знаком с банкирами, то эта девушка – точно.
«Я так и не рассказала обещанной истории, – проговорила я. – Я знаю одну историю».
«Пожалуйста, не надо о хоббитах. И слышать не хочу о хоббитах».
«Нет, это сказка о вороньем принце».
«Что ты можешь знать о воронах?» – спросила она.
«Давным-давно…» – начала я.
Она закатила большие темные глаза, но дослушала до конца сказку сестры Бертины. Когда я замолчала, она сказала: «Ничего особо страшного. Она заставляет размышлять о своих желаниях».
«Я уже знаю, какое у меня желание», – ответила я.
«Персиваль или Реджинальд?»
«Определенно Персиваль, – ответила я. – Он носил более облегающие штаны, чем Реджинальд».
Она удивленно фыркнула и прикрыла ладошкой рот. Затем опустила руку и сказала: «У меня тоже есть история».
«Как его зовут?»
«Не такая история. История о призраках».
«Ты шутишь», – промолвила я.
«Давным-давно в замке на вершине холма жил жестокий и скаредный человек».
«Он был банкиром?» – спросила я.
«Ш-ш-ш! Мы в библиотеке, и ты должна вести себя тихо. Как я уже сказала, в замке жил жестокий скупердяй с одними только медведем и рысью».
«С медведем и рысью?»
«Он поймал их еще детенышами и держал на цепи просто потому, что мог. Ему нравилось приручать диких зверей. Кроме того, он любил пересчитывать деньги.
Однажды темной и снежной зимней ночью, когда скупердяй проверял, не стало ли серебряных монет в сейфе меньше, чем накануне, в дверь постучали. Этот жестокий человек был слишком скуп, чтобы держать дворецкого, поэтому пошел открывать сам вместе с медведем по кличке Хрясь и рысью по кличке Цап. На пороге, дрожа от холода, стояла девушка в изношенном плаще. Она шла к своей тетушке, но заблудилась в грозу. Она умоляла пустить ее погреться у огня и, похоже, совсем не испугалась Хряся и Цапа.
К слову, этот жестокий скупердяй никогда не пустил бы в свой замок какую-то бродяжку, но сквозь дыры старого плаща он разглядел блеск чистого золота по всей ее руке, до самого плеча. И скупердяй сразу узнал настоящее золото. Он решил, что девушка, должно быть, очень хитрая, раз прячет столько драгоценностей под изодранным плащом и скрывает свое богатство.
Поэтому он пустил ее. И в самом деле, когда она сняла плащ и села у камина, ее золото ярко заблестело. И блестели не драгоценности, а ее рука. Вся рука была золотой. И не просто из какого-то золота, а из пластичного, позволяющего двигать рукой и шевелить пальцами, из золота, блестевшего ярче солнца. Девушка объяснила, что потеряла руку еще в детстве и мама заказала для нее эту, золотую и волшебную. Она расплакалась, когда рассказывала скупердяю, как умерла ее мама: в нищете, потому что потратила все деньги до последнего гроша и все свое волшебство на прекрасную золотую руку для дочери. Знаешь, некоторые матери так поступают. Они жертвуют всем ради детей, ибо знают, как много придется жертвовать их детям».
«Возможно, некоторые матери так поступают, – заметила я, – но я таких не встречала».
Приложив палец к губам, незнакомка продолжала: «Жестокий скупердяй не мог отвести глаз от этой руки. Он знал, что в ней заключено целое состояние. Возможно, больше денег, чем он имел за всю свою жизнь. Скупердяя это возмущало. На что такая вещь девчонке? Девушки – такие вздорные существа, они ни на что не годны, ими легко управлять, их легко убить. Она может просто отдать руку первому же обманщику, который напоет ей о любви. Вспомнить хотя бы, с какой легкостью она доверилась ему самому!
Скупердяй убедил девушку, что выходить слишком опасно, и предложил заночевать у него. Она с готовностью согласилась, но, когда уснула, он задушил ее подушкой. Хрясь и Цап рычали и выли, отказываясь помогать ему и даже идти с ним, поэтому он сам оттащил тело в лес. Похитил золотую руку прямо с тела и закопал девушку под старой сосной.
Вернувшись домой, он решил отрезать себе руку и заменить золотой. Это была кровавая работа, но он справился, и золотая рука заблестела в первых лучах солнца. Он восхищенно пошевелил пальцами. Теперь его богатство заключалось не только в имуществе, сама его плоть была богатством. Он стал самым богатым человеком на свете.
Вечером скупердяй сидел у камина, а медведь и рысь опасливо смотрели на него из другого конца комнаты. В замке царила тишина, только потрескивали поленья в камине. И тут скупердяй услышал странный звук, похожий на уханье совы: “У-ух!” Он встал и выглянул в окно, но ничего не увидел. Опять уселся и услышал: “У-ух, у-ух, у-ух!”
“Что за глупые совы, – подумал он. – Кыш ловить мышей!”
Но Хрясь зарычал, а Цап задрожал. Они натянули свои цепи.
“У-у-у кого…” – произнесла сова, но голос уже не походил на уханье совы, он был сухим, как рвущаяся бумага, как хруст листвы под тяжелыми
