Там сначала — пресс-конференция, мерзкие серые морды, трясущиеся руки, резиновые слова. Прямо завыть хочется. Морды нагло заявляют, что да, они отдают себе отчет в совершении военного переворота, и что мы теперь все пойдем дружными рядами прямо к коммунизму, для чего будут созданы все условия.

И вдруг после этого, куском, врезкой, — Белый дом, баррикады, толпа народу и Ельцин. И он говорит, что ни фига, все это незаконно и, граждане, надо бороться. После этого мы с Севкой самопроизвольно понимаем, что надо немедленно ехать туда. Я готова бежать, как есть, но умудренный Севка велит мне захватить термос с кофе, наготовить бутербродов и взять сигарет.

— Люди там полдня стоят, а еще ночь впереди.

Потом он, оглядев меня критическим взглядом, молча лезет куда-то в шкаф и выдает свои драные джинсы. Я судорожно натягиваю их в ванной. Теперь все. Мы едем на баррикады.

Ехать решаем на метро. Прямая линия, и о машине потом не думать. В вагоне почти пусто, все совершенно тихо, как и обычно в поздние часы. На выходе из «Баррикадной» (о Господи, вот ведь вечное название-то) наблюдается слабый людской поток. Неуверенный, негустой, но все же. Вливаемся, втягиваемся на площадь перед Белым домом. Толпа присутствует.

На мой взгляд, она довольно большая, но я вообще боюсь и не люблю толпы, для меня и двадцать человек — много. Севка, старый демократ, презрительно шепчет: «Это не толпа...» Горят костры. Там и сям кучками навалены какие-то перевернутые скамейки, железные трубы, куски бетонных бордюров. Баррикады...

Вокруг стоит несколько танков, но они украшены трехцветными российскими флажками и — «вроде, наши». Народ их не боится, кто-то даже залезает на броню и беседует с солдатиками.

Пытаемся выяснить обстановку, но никто толком ничего не знает. Среди людей много поддатых, да, собственно, и мы ничем не лучше. Но в целом все довольно спокойно. Периодически кто-то начинает что-то вещать через матюгальники. Иногда громко включается трансляция «Эха Москвы». Передают сообщения из «Склифа» о том, что там полностью готовы к действию реанимационно-токсикологические бригады. Значит, наверное, ожидается штурм с газовой атакой. Становится как-то нервно.

Севка тем временем осматривает плацдарм. Мне строго велено идти за ним, молчать, вопросов не задавать и слушаться первого слова. Обходим площадь по периметру.

— Если что — вон забор. Ногу туда, ногу сюда, и через парк бегом — поняла?

— А ты?

— Бегом! Поняла?

Я показываю ему фигу в кармане — как же, брошу я его тут, не для этого весь день ловила, но молча киваю. Мы возвращаемся в толпу.

Раздают листовки — Ельцинский призыв к сопротивлению. Севка берет три штуки: «Тебе, мне и на подъезд повесить». Как он успевает обо всем этом думать?

В толпе начинают формировать ополчение — записывать тех, кто умеет хоть что-то. Мы ходим по площади туда-сюда. С неба начинает капать какая-то мерзость, дождь не дождь, изморось. Говорят, это хорошо при газовой атаке — газ намокает и оседает, не успевая причинить вреда. По-моему, это бред. Севка вдруг смотрит на часы, берет меня за руку и строго говорит, что если мы хотим успеть на последний поезд, то должны идти прямо сейчас.

— А штурм? — возмущаюсь я.

— Ничего не будет. А утром мы вернемся. — Севкин тон не терпит препирательств, да и я обещала слушаться. И потом, я устала и замерзла.

Мы идем в сторону метро, и вдруг навстречу с криками бежит толпа. Приближается колонна БТРов. Мгновенная паника, но тут же выясняется (кто-то объявляет по громкоговорителю), что это взвод, перешедший на сторону Белого дома, и что он будет нести тут охрану. Все радостно возбуждены.

Вдруг человек в военной форме, пробившийся к БТРам, начинает громко призывать солдат не нарушать воинский долг и выполнять присягу. Кто-то пытается отстранить, заглушить его, он не реагирует, и тут...

Толпа накидывается на него, и ребята из только что созданного ополчения Белого дома буквально закрывают несчастного своими телами. Так и уводят потом, прикрывая от толпы... Это очень страшно.

Потом мы все-таки едем домой, чудом успев на последний поезд. Придя, сразу падаем спать, ни разговаривать, ни чего другого не хочется.

Заснуть не получается. Я лежу, скорчившись, в полубреду-полузабытье. Отчаянно мерзнут ноги — горячую воду у Севки отключили две недели назад, не греть же кастрюльки в два часа ночи.

И страшно, и муторно, и вообще ничего неизвестно...

Наверное, мне удалось в конце концов заснуть, потому что, когда я открываю глаза, за незавешенным окном брезжит мутное серое утро. Несмотря на сон, мозги включаются сразу же, будто не отдыхали. Первая мысль — вдруг все вчерашнее просто приснилось? Смотрю на часы, которые остались с вечера на руке, — начало седьмого. На улице стучит по подоконнику дождь, очень мирно, и вообще все тихо кругом. Севка спит...

Поворачиваюсь посмотреть на него, и вдруг... Он страшная сова, хуже меня, для него утреннее просыпание — мука мученическая, когда бы я ни будила его, он только зарывается в подушку и стонет: «Уйди, ну еще десять минуточек дай поспать». А тут вместо обычного шарообразного стонущего куля — открытые несонные глаза. Это пугает почище всего другого. Ничего, значит, не приснилось.

— Севка, ты что? Ты что не спишь?!

— Думаю.

— О чем?

— Надо идти.

— Ну пошли.

С этого, собственно, начинается День Второй. Мы дружно, как по команде, встаем, молча перемещаемся в кухню, греем воду, собираем завтрак. Есть совершенно не хочется, но понятно, что нужно, — неизвестно, когда это удастся в следующий раз.

Вообще-то мне еще хорошо бы сегодня попасть на работу, и я, в надежде, что это как-нибудь да получится, снова одеваю свою изрядно мятую юбку и туфли на каблуках. Насколько лучше вчера было в Севкиных джинсах…

Едем мы на машине. По дороге почти не разговариваем. Севка только мрачно повторяет мне свои вчерашние инструкции и сурово осведомляется, не лучше ли отвезти меня на работу прямо сейчас.

— Да, как же, — огрызаюсь я. — В семь утра-то. И вообще я от тебя никуда не хочу. По крайней мере, пока ясности нет.

— А будет ясность, — мрачно парирует Севка, — тебе там делать нечего будет. И я тебя все равно прогоню, а отвозить будет некогда.

— Ну и ладно. На троллейбусе доберусь, не растаю. Почему это мне — нечего делать будет? Не хуже других.

— И не мечтай, декабристка. Честное слово, надо было тебя дома оставить.

Москва довольно мирная, утренняя, пустая и заспанная. Моросит унылый дождик, совсем по-осеннему.

Никаких танков не видно, но многие подъезды к Белому дому завалены баррикадами. Мы долго крутимся, пытаясь подобраться поближе и заодно оценить обстановку, потом подъезжаем наконец со стороны американского посольства. Севка ставит машину в каком-то тихом дворе, мы перебегаем Садовое и огородами выходим на площадь.