Мы слушаем радио. Тональность репортажей похоронная, но ребята-журналисты все равно молодцы, работают на последнем пределе. От Белого дома велят уйти всем женщинам, мужчинам объясняют, как нужно строиться в ряды, как держаться друг за друга, откуда ждать нападения. Неизвестно, каким оно будет, — то ли танки, то ли десант с вертолетов, то ли просто газовая атака... На всякий случай разъясняется, как себя вести в каждом случае. Реально, конечно, люди просто играют роль живой стены. Перед государственной военной машиной...

Я монотонно, как пономарь, повторяю: «Мне надо идти туда». Лилька звонит девчонкам выяснять обстановку, те кричат: «Не смейте сюда идти, под окнами стрельба — патрули». Посреди разговора связь вдруг прерывается. Но это не происки врагов, это где-то в очередной раз порвался длинный шнур проводки старенького телефонного аппарата.

Следующие двадцать минут мы с Лилькой судорожно ползаем на коленях по полу вдоль вытянутого шнура, теребя пальцами каждый сантиметр, — ищем место обрыва. А Вова — бывший связист — стоит над нами, созерцая нашу суету с высоты своих двух метров, и нежно повторяет:

— Господи, как хорошо, когда женщины наконец-то занимаются делом.

Но вот телефон починен, связь восстановлена, все вернулось на свои места. Стрелки на часах тоже, кажется, нашли свое место на веки вечные — они просто приклеились к циферблату. Сдохли. Стоят на месте и не желают идти вперед. Время остановилось.

По радио передают: «Прорвано первое кольцо баррикад. 0.38 — трое убитых. 0.43 — четверо убитых». И еще что-то в том же роде. Боже! Какая разница, сколько убитых, а если среди них — мой? Боже! И ведь все только началось, ведь убивать продолжают! А если — мой! Я уже не могу ни думать, ни слушать. Я только молюсь. Лилька рядом — тоже. Потом радио отключается — «Эху» перекрыли кислород.

Потом как-то вдруг — мы сидим уже в комнате, на диване с ногами, и Лилька вслух читает Евангелие от Луки. Я беру у нее книжку, продолжаю читать. Я произношу слова механически, не понимая их смысла, и вдруг этот смысл — родная, детская, много раз читанная Костьке на ночь сказка Рождества — начинает проступать сквозь мрак и ужас окружающей ночи. Понемногу отпускает, становится легче.

Звонит телефон. Это кто-то из Лилькиных знакомых, с площади. По его словам, там все не так страшно, у самого Белого дома жертв нет, критические столкновения были в туннелях. С этой информацией мы перезваниваем Ляле. Она в ступоре, разговаривает, как автомат: «Я сама знаю. Я выстрелов не слышу».

Меня, наверное, наконец пробирают Лилькины таблетки, потому что я вдруг чувствую в голове звенящую легкость, глаза закрываются, все плывет, и прямо так, как сижу, в кроссовках и джинсах, я отключаюсь, проваливаясь неумолимо в окружающую меня темноту.

Кто-то дергает меня, трогает, тормошит, вырывая из темноты. Это Лилька:

— Вставай, полпятого. Пора идти!

Мы быстро подхватываемся и тихо, не зажигая света, чтобы не разбудить деда, выходим.

Город пустой. Рассвет еще не занялся, но все небо затянуто, так что утро и не обещает быть солнечным. Нас, несмотря на это, почему-то охватывает то ли азарт, то ли просто дурацкое веселье. Новый день наступает, елки-палки! Мы бежим по кривым переулкам, переговариваясь на ходу.

По Садовому кольцу возле трех вокзалов идет колонна танков. Мы их уже не боимся, машем солдатикам рукой, кричим:

— Ребят, подвезите до Белого дома!

Они радостно отвечают:

— Садитесь, таких красивых бесплатно довезем!

Вдруг рядом с нами я замечаю троих парней в штормовках, с чем-то длинным и зачехленным в брезент защитного цвета. Эту штуку двое из них волокут на плечах, а третий тащит два рюкзака.

— Смотри, — говорю я Лильке, — рабочий тащит пулемет.

— Сейчас он вступит в бой, — подхватывает она.

Мы стоим на светофоре, пропуская колонну бронетехники. Мы с Лилькой живо обсуждаем, что же это в конце концов такое, БТР или БМП. Вова время от времени подает нам авторитетные реплики. Вдруг тот, что с рюкзаками, робко подходит к нам.

— Ребят, — в его глазах суеверный ужас, — мы только что с поезда, две недели на байдарке плавали, что у вас тут происходит? Давно вы так?

Мы радостно пускаемся в объяснения, но тут на светофоре наконец зажигается зеленый свет, колонна БТРов (или БМП) резко тормозит, и мы устремляемся через переход, дальше, дальше.

На Бульварном кольце мы с Лилькой в голос начинаем орать песни — воинственные щербаковские марши. Около Пушкинской площади мы внезапно замечаем едущее по бульвару одинокое такси, бросаемся под колеса наперерез, голосуем. Шофер, узнав, куда мы едем, обещает подвезти нас бесплатно.

Вывалившись возле Катькиного дома, набираем в автомате ее номер. Ребята только что приходили, все живы, взяли Лялю и уже ушли. Вот черт, не успели. Все равно бежим к дому, заворачиваем за угол, и вдалеке, у подъезда, я вижу — Севкина голубая машина, сам Севка, длинный и сутулый, а главное — живой! Все. Я пришла. Бегу к нему со всех ног, хватаюсь за шею, вцепляюсь в куртку. Я больше не боюсь.

Так, теперь уже по-настоящему, начинается этот день.

Теперь всею дружною толпой: Ляля с Сашкой, я, Лилька, Севка и Вова, мы набиваемся в машину и едем к Севке. На Лялю страшно смотреть — она зеленого цвета, как полутруп. Я, конечно, себя не вижу, наверняка ничуть не лучше, но я хоть не курила всю ночь сигареты одну от одной. Улицы пусты, и приезжаем мы быстро.

Пока мы с Севкой варим на всех кофе, народ попадал на стулья в большой комнате-мастерской. Все молчат — на разговоры нет сил. Севкины жуткие картинки по стенам бодрости не добавляют. Если что-то Севкино и вызывает у меня сомнение, так это его искусство. Ну не люблю я авангарда, особенно в Севкином исполнении, — по мне, это просто малоизящное нагромождение пятен, мне бы что-нибудь поотчетливей. Но Севка говорит, что я еще просто не доросла, это придет. А художественная натура Ляля и вовсе считает Севку страшно талантливым. Я не спорю, да сейчас мне и не хочется обсуждать ничьи, даже Севкины, художественные достижения, как-то не до этого.

После кофе вся толпа отваливает, мы остаемся вдвоем. У нас есть минут сорок, потом мне надо на работу, там еще похороны эти, а у Севки тоже какие-то дела...

Мы уходим в спальню, забираемся в диван и долго сидим, прижавшись друг к другу. Мы совершенно не знаем, что ждет нас сегодня, уже совсем скоро, за стенами этой квартиры, но сейчас мы вместе, и важно только это. Я знаю только, что больше я никогда не буду сидеть ночью одна, что бы там ни было, я пойду с Севкой, и пусть нас убивают вместе.

— Знаешь, — говорю, — подумать страшно, сколько было знакомых парней, а мужиков оказалось всего трое.

— Ты не суди. Ты еще не знаешь. Они сегодня пойдут, а будет, может быть, гораздо хуже, — Севка такой весь возвышенный и справедливый, прямо мученик на кресте. В эту минуту мы оба уверены, что ничего еще не кончилось, а все будет только нарастать.