— попыткой и дерзновением казалось мне всякое приказание. И приказывая, живое всегда подвергает себя риску.

Даже приказывая самому себе, должно еще искупить приказание свое и стать судьей, мстителем и жертвой своего собственного закона.

«Как же происходит это? — вопрошал я себя. — Что побуждает живое повиноваться, и приказывать, и, приказывая, повиноваться себе?»

Так слушайте же слово мое, мудрейшие! Удостоверьтесь, действительно ли проник я в основу основ жизни и до самых недр сердца ее?

Всюду, где было живое, обнаруживал я волю к власти; и даже в повиновении слуги находил я стремление быть господином.

Воля слабого побуждает его подчиниться сильному, ибо желает господствовать над тем, кто еще слабее: лишь этой радости жаждет он и не захочет лишиться ее.

И как меньшее предается большему, чтобы радоваться и властвовать над еще более малым, — так жертвует собой и величайшее, ради власти рискуя жизнью своей.

В том и заключается самопожертвование великого, что оно — дерзновение, и опасность, и игра, где ставка — жизнь.

И там, где есть жертва, и служение, и взоры любви, — там есть воля к господству. Потаенными путями пробирается слабый в крепость сильного — до самого сердца его — и похищает власть.

И вот какую тайну поведала мне жизнь: «Смотри, — сказала она, — я есть то, что постоянно преодолевает самое себя.

Хотя вы и называете это жаждой воспроизведения или стремлением к цели — к высшему, дальнему, многообразному, но все это — едино и есть одна тайна.

Я скорее погибну, чем отрекусь от этого: истинно, там, где гибель, закат и падение листьев, там жизнь жертвует собой ради власти!

Я должна быть борьбой и становлением, целью и противоречием целей: о, кто угадывает волю мою, тот поймет, какими кривыми путями должна следовать она!

Что бы ни созидала я и как бы ни любила творение свое, — и ему, и любви своей должна я стать противницей; так хочет воля моя.

И сам ты, познающий, ты всего лишь тропа и след воли моей: поистине, моя воля к власти идет ногами твоей воли к истине!

Тот, кто возвестил о „воле к существованию“, прошел мимо истины; этой воли не существует!

Ибо то, чего нет, не может хотеть; а то, что есть, не захочет быть, ибо уже есть!

Только там, где есть жизнь, есть и воля: но не воля к жизни — воля к власти! Так учу я тебя.

Многое ценит живущий выше, чем жизнь; но и в самой оценке этой говорит воля к власти!»

Так учила меня некогда жизнь: так же, мудрейшие, разрешаю и я загадку сердца вашего.

Истинно говорю вам: нет такого добра и зла, что были бы непреходящи. Неустанно должны они преодолевать сами себя.

С помощью ценностей ваших и того, что говорите вы о добре и зле, вершите вы насилие, вы, оценивающие: и в этом ваша тайная любовь, блеск, трепет и порыв души.

Но более могучая сила и новое преодоление вырастают из ценностей ваших; об эту силу и преодоление разобьется яйцо и скорлупа его.

И тот, кто должен быть творцом добра и зла, тот, поистине, должен быть сперва разрушителем, разбивающим ценности.

Так высшее зло принадлежит к высшему благу — быть созидающим.

Будем же говорить только о нем, о мудрейшие, хоть и зло оно по сути своей. Однако молчание — еще хуже: всякая истина, о которой умалчивают, становится ядовитой.

Да разобьется о наши истины все, что может разбиться о них! Много зданий еще предстоит построить!

Так говорил Заратустра.

Спокойна глубина моего моря: никто и не догадывается о том, какие забавные чудища скрывает оно!

Невозмутима глубина моя: но переливается она блеском загадок и улыбок, скользящих по поверхности ее.

Одного из возвышенных видел я сегодня — торжественного, кающегося духом: о, как смеялась душа моя над его безобразием!

Выпятив грудь, как будто задерживая дыхание, стоял он, этот возвышенный, и молчал.

Он был увешан безобразными истинами, трофеями охоты его, и щеголял разодранными одеждами; и много шипов было на нем, но не было ни одной розы.

Еще не научился он смеху и красоте. Мрачным вернулся этот охотник из леса познания.

Пришел он после битвы с дикими зверями; но сквозь серьезность его проглядывает еще дикий зверь — непобежденный!

Словно тигр, изготовившийся к прыжку, — так держится он; но я не люблю этих напряженных душ, и не по вкусу мне все эти настороженные.

А вы, друзья мои, говорите, что о вкусах не спорят? Но вся жизнь и есть спор о вкусах!

Вкус — это одновременно и вес, и чаша весов, и тот, кто взвешивает; и горе живущим, которые хотят прожить без спора обо всем, что касается взвешивания!

О, если бы этот возвышенный утомился возвышенностью своей: только тогда проявилась бы красота его, и лишь тогда я отведал бы его и нашел вкусным.

И лишь отвратившись от себя самого, перепрыгнет он через собственную тень — поистине! — прямо в солнце свое!

Слишком долго сидел он в тени, побледнели щеки у кающегося духом: едва не умер он от голода в ожидании своем.

Еще таится в глазах его презрение, и отвращение — на устах его. И хотя достиг он успокоения, нет солнца в покое его.

Он должен бы трудиться, как вол; и землей должно бы пахнуть счастье его, а не презрением к земле.

Белым волом хотел бы я видеть его, волом, который, фыркая и мыча, идет перед плугом; и само мычание его должно восхвалять все земное!

Лицо его еще мрачно: тень от руки играет на лице его. Затенено еще чувство во взоре его.

Деяние его лежит тенью на нем: сама рука омрачает действующего ею.[6]Не преодолел он еще деяния своего.

Как нравится мне эта бычья шея! Однако теперь хотел бы я увидеть, что взгляд его — взгляд ангела.

И свою волю героя он тоже должен забыть: да будет он вознесенным, а не просто возвышенным: пусть сам эфир носит его, лишенного воли!

Он побеждал чудовищ и разгадывал загадки: избавителем, разрешителем и победителем всего чудовищного и загадочного в себе самом пусть станет он теперь и преобразит своих чудищ в небесных детей.

Еще познание его не научилось улыбаться и не ведать зависти; еще не стихла в красоте его бурная страсть.

Поистине, в красоте, а не в сытости должны потонуть и умолкнуть порывы его! Привлекательно великодушие тех, кто возвышенно настроен.