Чужды мы друг другу, и их добродетели мне даже противнее, чем лукавство и фальшивые игральные кости.

И когда я жил среди них, жил я над ними. И за это они не любили меня.

Они и слышать не желают о том, чтобы кто-нибудь ходил над их головами; и потому между мной и собой, над головами своими, они наложили дерева, земли и мусора.

Так заглушили они шум шагов моих: до сих пор хуже всего меня слышали самые ученые из них.

Все ошибки и слабости людские проложили они между собой и мной: черным полом[8]называется это в их домах.

Но невзирая на это, я со своими мыслями продолжаю ходить поверх их голов; и пожелай я идти путем своих заблуждений, то и тогда оказался бы я выше.

Ибо люди не равны: так гласит справедливость. И то, чего я желаю, они не смеют желать!

Так говорил Заратустра.

«С тех пор, как я лучше знаю тело, — сказал Заратустра одному из учеников своих, — я говорю о духе лишь в переносном смысле; и все „непреходящее“ — тоже всего лишь символ».[9]

«Я уже слышал это от тебя однажды, — отвечал ученик, — и тогда ты еще прибавил: „А поэты слишком много лгут“. Почему сказал ты, что поэты слишком много лгут?»

«Почему? — повторил Заратустра. — Ты спрашиваешь почему? Я не принадлежу к тем, кого можно спросить обо всех их „почему“.

Не вчера началась жизнь моя! Давно уже пережил я основания мнений своих.

Пришлось бы мне быть бочкой памяти, если бы таскал я с собой все свои основания!

Хранить свои мнения — уже и этого слишком много для меня; а сколько птиц уже улетело!

И среди них в голубятне моей есть какая-то залетная, не знакомая мне; она дрожит, когда я кладу на нее свою руку.

Так что же однажды сказал тебе Заратустра? Что поэты слишком много лгут? Но и сам Заратустра — поэт.

Теперь веришь ли ты, что сейчас он сказал правду? Почему веришь?»

Ученик отвечал: «Я верю в Заратустру». Но тот покачал головой и улыбнулся.

«Вера не делает меня праведным, — сказал он, — тем более вера в меня.

Но положим, кто-нибудь сказал всерьез, что поэты много лгут: он был бы прав — мы слишком много лжем.

Мы очень мало знаем и плохо учимся: потому и должны мы лгать.

И кто из нас, поэтов, не разбавлял вина своего? Сколько ядовитых смесей было приготовлено в погребах наших; много там происходило такого, чего нельзя описать.

И поскольку мы мало знаем, нам по душе нищие духом, особенно когда это — молоденькие женщины!

А также падки мы до всего, что вечерами рассказывают старые бабы. Это называем мы в себе вечной женственностью.

И как будто существует некий тайный, особый ход к знанию, который непроходим для тех, кто чему-нибудь учится, то и верим мы в народ и в „мудрость“ его.

А вот то, чему верят все поэты: если, лежа в траве или на уединенном склоне горы, навострить уши, то постигнешь нечто такое, что находится между небом и землей.

И когда на поэтов находят приступы нежности, они убеждены, что сама природа влюблена в них.

И что она тихонько подкрадывается к ним и нашептывает им что-то таинственное, а также любовные, льстивые речи: этим они гордятся и чванятся перед всеми смертными!

О, как много вещей между небом и землей, о которых позволяют себе мечтать только поэты!

И тем более о том, что сверх небес: ибо все боги суть символы и хитросплетения поэтов!

Поистине, всегда влечет нас ввысь — в царство облаков: на них усаживаем мы наши пестрые чучела и называем их богами и Сверхчеловеком.

Благо, довольно легки они для этих седалищ — и эти боги, и Сверхчеловек!

О, как устал я от всего неосуществленного, что непременно желает стать событием! О, как я устал от поэтов!»

Пока говорил Заратустра, сердился на него ученик, но молчал. Замолчал и Заратустра; а взор его был обращен вовнутрь, и казалось, что глядел он куда-то вдаль. Наконец он вздохнул.

«Я — от нынешнего, и я — от минувшего, — сказал он, — но есть во мне нечто и от завтрашнего, и от послезавтрашнего, и от грядущего.

Я устал от поэтов, старых и новых: слишком поверхностны для меня все эти мелкие моря.

Недостаточно глубоко проникала их мысль: оттого и чувство их не достигало самых основ.

Немножко похоти, немножко скуки — таковы еще лучшие мысли их.

Для меня переливы мелодий их арф — призрачное мимолетное дуновение; что знали они до сих пор о страстном пылании звуков?

К тому же они недостаточно чистоплотны: они мутят воду, чтобы казалась она глубже.

Они любят выдавать себя за примирителей: но для меня они всегда останутся посредниками и подтасовщиками, половинчатыми и нечистоплотными!

Ах! часто забрасывал я сеть в море их в надежде на хороший улов; а вытаскивал всегда лишь голову какого-нибудь древнего божества.

Так, голодающему море дало камень.[10]Возможно, что они и сами вышли из моря.

Конечно, и среди них попадаются жемчужины: но это придает им еще больше сходства с твердыми раковинами. И часто вместо души находил я в них одну соленую слизь.

У моря они научились и тщеславию своему: разве море — не павлин из павлинов?

И перед безобразнейшим из буйволов распускает оно хвост, никогда не утомляясь игрой своего кружевного веера из серебра и шелка.

Тупо смотрит на него буйвол, чья душа схожа с песком, еще более схожа с чащобой, а более всего напоминает болото.

Что ему красота, и море, и убранство павлина! Такую притчу говорю я о поэтах.

Поистине, дух их — тоже павлин из павлинов и море тщеславия!