Ведь это Гегель — певец субъективного мышления, своеобразный анархист смысла.

То есть, (условно) — революционер и эстетический пролетариат.

Тогда как Маркс, напротив, воспевает величайшее Божество Материи, объективности и здравого смысла, всего того, что не приемлет экзистенциалист, анархист, и так называемый «свободный человек», мало смыслящий в науке и даже в гнозисе, и даже в вере (высшей).

Верует он в одно — в свободу личного безумия, в так называемое «Я». Удивительно, что чаще всего поет об этом «Я» — пустой Аноним, ни «Я», ни Самости, не имеющий. То есть, речь идет о несубъектном Я.

Спорить с Марксом не имею нужды, ибо верю в экономику. Единственное, что не приемлю — антикапитализм. Полагаю лишь, что Маркс — был политхитрец, а никакой не антикапиталист.

А игра с пролетариатом всегда ведется в пользу и в интересах Капитала (благопроцветания, цивилизации и здравого смысла).

Поскольку модернистский пароход уже уплыл, верней сказать, затонул, объяснять что-либо людям на голубом глазу, выдавая вторичную информацию за «откровения» — сюда в первую очередь относятся традиционалистские трактовки Ницше, современных французских философов и т. п. — в настоящем не имеет никакого смысла и не является эффективной методологией усовершенствования человеческого интеллекта.

То есть, проще говоря, набор знаний, структурированных и транслируемых тем или иным образом — более не представляет ценности, разве что кроме архивно-библиотечной.

Но чаще всего он применяется для бахвальства эрудицией в какой-либо компании, чтобы пользуясь общественной некомпетенцией, попытаться занять место в общественной иерархии. То есть мы имеем дело с банальнейшим аферизмом.

Страдание питается страданием. И страдание воспроизводит страдание. Чтобы некто выносил свое «плохо», надо, чтоб он видел чужое «плохо». Никак иначе. Эта полуиллюзия страдальческого неравенства — основа матричных основ. Христианство и фиктивная идея справедливости — оттуда. Справедливость следует понимать как распределенную пытку.

Страдание — устремленная внутрь матричная саморефлексия, прогрызающая словно дрель некий «всеобщий мозг». Этот «всеобщий мозг» сакрализует распятого — ибо видит в нем концентрацию Себе Подобного Организма, его апофеоз.

Даже бунтующий человек — здесь только экзистенциальная попытка к бегству, но не само бегство. И даже не месть. Между тем как с отмщения начинается воплощенная субъектность и остановка колеса сансары — иначе говоря радикальное переформатирование мира.

Кто против страдания, тот и за отмщение. Тот не только не молится на распятого, а напротив, за страдание свое — он готов и весь мир распять.

Русские преступления становятся все символичней.

Здесь было все — и отрубленная голова и «демонический» касьянов день, и крики о демократии, и наркотики, и вдруг (!) обнаруженные следы взрывчатки.

Сам сюжет, скорей, не московский и не а-ля девяностые, веет от него, скорей, чем-то около стивен-кинговским, и за собой тянет он не только тревожный пейзаж какой-нибудь американской деревеньки, вопреки здешнему индустриальному, но и ту полурелигиозную полуязыческую архаику, архаику простейшего и смертельно запуганного сознания, РАСЦИВИЛИЗОВАННОГО почти (так!) человека.

Мессидж сегодняшнего преступления — безусловно направлен к управляемому дикарю, его онтологической простоте. Здесь доверчивость идентична управляемости.

О том, что стивен-кинговщина сродни мамлеевщине я уже писала. Здешний старший брат словно бы и исходит из какой-то болотистой тревоги, распространяясь почти лавкрафтовскими щупальцами.

Удивительно не то, что женщина разгуливала по центру Москвы с отрубленной головой. Удивительно, что этого не произошло раньше. Что множество женщин не бродили по городу, размахивая отрубленными головами. Или же играя ими в королевский крокет. Ибо именно это было бы тождественно и моменту и пространству — тому пределу, той концентрации дурной (!), низшей хаотизации и абсурда, коим является сейчас Россия.

Ежели в иных случаях уместно говорить — «Если бы чего-то, не было, то его стоило придумать», здесь мы имеем обратный феномен — манифестация придуманного явилась слишком поздно.

И, продекларировав очевидное (самое себя), не то чтобы полностью десакрализовалась, но как-бы истощилась, обесточилась, слилась с пейзажем.

Это уже даже не постмодернистская, а какая-то неконтекстуальная полностью смысло- и эмоционально-истощенная декларация. Пострефлексия. Остаточность.

Тем не менее, навязчиво напрашивается образ «карающего „бога“» — в лице той самой няни, ежели бы он был и как-то выглядел, то на мой вкус (убеждение) — именно таким и именно так.

Смертная казнь — подарок для преступника, а не то, что вы привыкли за этим мыслить. Тягостная постылая жизнь, тщета, нищета, бесперспективность — это то, от чего тайно и явно желают избавиться и часто, не способные на поступок, ищут выход из вне.

Иногда кажется, что русская литература и здешний интеллигентский гуманизм — с их некритикуемой идеей фикс — о ценности любой жизни, жизни как таковой — некие общественные инквизиторские конструкты, инструменты подло — «ласкового» софт-насилия.

На самом деле — нечто неведомое, иррациональное, так называемое Чистое Зло — для сознания гностического (назовем его условно так) или же иного — это то или примерно то, что справедливость — для обыденного сознания. Все «трэшевые», бесчеловечные и главные бессмысленные преступления являют собой истинные мотивации существ, загнанных в угол — в ту самую ловушку детерминизма — из которой не остается выхода. По сути происходящее являет собой неадекватный, но ответ на насилие существующего ныне лжеструктурированного мира, стремительного обрушивающегося, не в силах более содержать и воспроизводить собственную иллюзорность.