что-то говорит мне. Я иду дальше.

Кучи гнилых продуктов разлагаются в воде, внизу, там, где шпалы. Размокшие, разбухшие бумаги, окурки. Запах гнили. С потолка, издавая гулкий звук, потихоньку что-то капает.

Подошел трейн.[28]

Лица темно-коричневые, бронзовые, желтые, бледные. У всех, как на подбор, усталое выражение лица. Еще на всех лицах: невозмутимость роботов. Целый вагон зомби, и я, среди них, замученная до крайности.

Зато стоит поднять глаза вверх, и мир гораздо более яркий сразу радует сердце. Наверху, над сиденьями – галерея ярких, жизнерадостных рекламных плакатов. Шоколадное масло. Уф, как вкусно! – говорит холеный мальчик с плаката. Ореховый пирог. М-м-м-м… мычит животная блондинка. Школа секретарей-машинисток приглашает молодых девушек в дневную и вечерние смены. А также курсы: программирование, «ворд просессинг», «макинтош», «фотошоп». Приглашаем!

* * *

Утром я, проснувшись, лежала полузасыпая, и ждала звонка. На минуту мне показалось, что я засыпаю, но как раз в эту минуту раздался звонок. Я подняла трубку, но это был не тот звонок, которого я ждала, не был это и совсем неожиданный звонок. В открывшемся из трубки пространстве гул моря… ощущение простора… шум прибоя?.. Волны, ударяющиеся о берег?

Прямо напротив моей больной кровати исчезли стены, окна, двери… остались только шум моря и ощущение простора. Голос дедушки… (Опять он звонит! Опять он мучается!)

– Что дедуля? – говорю я с участием. – Что, милый? Не помню самого диалога, помню ощущение, что ему очень плохо, а я ничем не могу помочь. Помню разрывающую душу боль от созерцания его мучений. Одновременно с участием к нему я испытываю страх… Дедушке настолько плохо, что он, как будто и вовсе забыл, что опасен мне. Он ищет моей помощи, моего участия. Мне хочется дать их ему… Но он-то мертв!

– Я уже и… что-то там сделал и еще что-то сделал… – жалуется он. – Когда же ты приедешь? Я так соскучился по тебе, кутенок!

В его речи я чувствую такой подтекст: все бросили меня, все забыли, хоть ты приди. Ты-то ведь не предашь меня, моя любимая внучка?

Он не говорит мне так прямо, но обмануть его надежду для меня непосильно тяжело. Я надеюсь на то, что он сам опомнится, сам все поймет (ведь он знает, что умер), но ему, как видно, так плохо, что он все позабыл.

– Когда же ты приедешь? – спрашивает он наконец прямо.

Я медлю с ответом. Я знаю, что не должна к нему приходить, он ведь мертвый.

– Ты хочешь, чтобы я пришла? Родной мой! Мой дорогой дедуля!..

Разговор наш напоминает объятия и ласки двух людей, бесконечно любящих друг друга, встретившихся после долгой разлуки, причитающих при каждом поцелуе. Только ласки бесплотные: я не вижу ни его, ни себя, я только слышу его голос и свой и ощущаю нашу любовь.

Осознав вдруг свою близость с дедом, я шарахаюсь от него в страхе.

– Ты же на кладбище! – говорю я.

– Да, – говорит он разочарованно.

Я чувствую, что он обижается, что в беде его никто знать не хочет.

– Да… – продолжает он, – как попал на кладбище, так все сторониться стали…

В это время я чувствую что-то не то. Ведь я не сплю. Я удивляюсь. Мне страшно. Я хочу проснуться. Оглядываю комнату, стены, окна…

Стоит мне только чуть повернуть голову, я знаю, я попаду назад, в тот мир, где по ту сторону трубки, на проводе – морской прибой и бесплотное присутствие дедушки. Я знаю, он там ждет меня, кричит мне в трубку, что ничего не слышно, нервничает, что потерял связь со мной… Я мучаюсь, созерцая его боль, я знаю, как ему больно, что я не отвечаю… Но я не возвращаюсь назад в тот мир, боюсь! Остаюсь в комнате со стенами и дверями.

Как странно, одновременно доступны мне два мира. Я добровольно покидаю один из двух, выхожу из него сама. Через несколько минут раздается настоящий звонок. Я понимаю, что не спала, нет.

* * *

– Хай, май нэйм из Сэм. Ай кол ю фром Людмила. Ю ноу?[29]

– Хм… странно, а ты что по-русски не говоришь?

– Ай спик но рашшен, ай эм американ.[30]

– Ты что здесь родился?

– Е, е… Ай воз борн хиар.[31]

– А тогда почему ты говоришь по-английски с таким жутким акцентом и с такими грубыми ошибками?

– Ай воз борн хиар эгейн, сэконд тайм борн, файв еарз эго.[32]

– А-аа, ну так сразу бы и сказал. А в первый раз где ты родился?

– Дыс из нат импортант! Ай эм американ, нау.[33]

– Послушай, как там твое настоящее имя?.. Семен?

– Но! Май нэйм из Сэм!

– Послушай, Сэм, а я по-английски не говорю!

– О! О’кей. Ю кэн спик рашшен ту ми, бат ай вил спик инглиш ту ю. О’кей?[34]

– Не о’кей. Я принципиально по-английски не говорю и не понимаю.

* * *

– Почему ты уехал из Союза? – мой традиционный вопрос очередному несостоявшемуся дэйту.[35]

– У меня в Союзе было все! Такому, как я, здесь уже ловить было нечего. с тобой по-английски.

– Чего ж ты приехал?

– Теща мешала жить. Если я купил в дом стенку, теща должна была иметь стенку. Если жене сапоги, то и теще нужно покупать сапоги. Теща молодая, стерва, сорок восемь лет, ни дочь ни мать не работают, а орать они мастера. Им подавай! Когда в Союзе дорожайшую мебель, Людовика, загнали перед отъездом, кто от родного мужа два с половиной кусочка упрятал? Как ты считаешь, это справедливо? Но там у меня были бабки и все было о’кей. Проблемы начались здесь. В сексе у нас дела пошли швах в Америке. Первые годы в этой стране – это что-то! Тут я уже чуть ли не импотентом стал, на почве стресса: я никогда столько не пахал в Союзе. Там, как? Два-три звонка сделаешь – вот тебе и бизнес. А тут? По восемнадцать часов эту баранку крутить! У всех таксистов проблемы с потенцией. Я тебе говорю! В постели она, видишь ли, была несчастна. Я, отпахав по двадцать, а то и двадцать два часа, бывало, поверишь, еле постель нахожу. Она-то потом выспится! А мне утром опять на работу через три-четыре часа! Иначе не уплатить этот рент, он надо мной тикает! Рент за мидаль,[36] рент за хату! За все пошляй! Иногда так уставал, что все мне уже по фигу: ну, думаю, хрен с ним, не могу я выше себя прыгнуть, уйдет – так уйдет! Но только так