думаю. Потом опять в нужный час встаю, еду на газ-стэйшен, заправляюсь бензином и еду: вожу людей до поздней ночи, порой до утра. Одного нужно в центр подвезти, другого из центра. Утром приду, даже поесть уже сил не остается, посплю часов так до одиннадцати-двенадцати и опять на заправочную станцию. Снова рабочий день по кругу. Все лишь бы любимой Раечке было хорошо! Лишь бы была довольна! А она – нет. Тут ей секса мало стало. У двух моих друзей жены ушли. Я тоже боялся, но не сберег. Ушла. Ну, ничего. Он ей еще покажет! Она хороша, сейчас – хороша. Лет через пять-семь, ей будет уже за тридцать. Будет старуха, а он моложе нее, мужик еще в соку. Он к тому времени вырастет. Он помоложе себе найдет. Я жду с нетерпением того дня, когда он ее выкинет. Ну что мы все обо мне? Извини, ради бога! Что-то я не о том… Это все ушедшее. Мне до всего этого уже до лампочки. Расскажи лучше о себе.

* * *

Не успела я показаться на пороге квартиры родителей, смотрю, бабуся уже открыла дверь и стоит:

– Как ты узнала, что я пришла? – спрашиваю.

– А я смотрела в глазок, думала почтальон пришел, смотрю, ты.

– Ты все почтальона ждешь? – усмехнулась я.

– Двенадцать часов, почтальона нет. – Бабушка тревожно покосилась на входную дверь подъезда. Мы говорим с бабушкой на горско-еврейском, этот язык она знает в совершенстве.

Наша квартира – «1Н», на первом этаже. Всякий раз при виде этой трогательной старческой фигурки, терпеливо выжидающей каждый день прихода почтальона, что-то щемит у меня в сердце. Она так сильно ждет почтальона, что слышит в квартире звук двери подъезда! Как она, бывает, может терпеливо стоять в коридоре в халате и в тапках и смотреть, как почтальон раскладывает письма в ящики каждому жильцу.

Процесс раскладывания почты всем жильцам шестиэтажного дома занимает около получаса, тем более что почтальон делает свою работу не спеша, а бабушка, несмотря на опухшие ноги, стоит, жадно наблюдая, как он раскладывает, и ждет своей счастливой очереди. Наконец очередь доходит и до заветной щелочки с надписью «1Н» и, как правило, бывает пусто, разве что какой-нибудь счет за телефон, за газ, извещение о явке в пенсионный офис, другие казенные бумаги. Но это не обескураживает бабушку, она и на следующий день стоит, точно так же навострившись, ждет, когда почтальон заполнит все щелочки. Нашей щелочке – ничего? Не сегодня? Ну, ничего, будет новый день. Сколько терпения у нее!

Иногда, впрочем, я заставала те счастливые моменты, когда с волнующимся сосредоточенным лицом бабушка возвращалась на кухню с драгоценным письмом и, надев очки, склонившись, читала по слогам вслух всей семье.

«Дорогие наши…

Мы все живы здоровы, чего и вам желаем… Помер Яков на прошлой неделе. Похороны были почетные. Весь город собрался…»

И потом весь день только об этом и говорится дома, переливается из пустого в порожнее.

* * *

Дома я застаю маму и папу за пренеприятным занятием: они ругаются. Папа нервно ходит из угла в угол по комнате, окна которой выходят в глухой колодец и, размахивая руками, с отчаяньем в голосе говорит:

– Сколько ты будешь меня пилить?! Чего ты добиваешься? Ты хочешь, чтобы меня на нервной почве разбил паралич?

– Я тебя не трогаю… я ничего тебе не сказала… – робко оправдывается мама, сидя в углу комнаты, на лице у нее красные пятна.

– Ты ведь знаешь, сколько я разослал резюме! Ты же сама видишь! Мы уже и в Джуиш-центр ходили, просили. Конгрессмену письмо писали. Что еще делать? Я не знаю! Нет в Нью-Йорке инженерной работы. А уехать из Нью-Йорка ты сама не хочешь.

– Все люди как-то крутятся… находят хоть что-нибудь… – неуверенно и робко говорит мама. – Так же нельзя… всю жизнь сидеть и ждать у моря погоды….

– А-а-а!!! Ну я понял! Ты хочешь, чтобы я швейцаром в ресторане пошел работать! Вот ты на что намекаешь!

– Ну не обязательно швейцаром… есть много разных профессий…

– Ну, да! Конечно! Овощи сортировать в лавке!

– Я же пошла ухаживать за больной старушкой. У меня тоже два образования. А что делать, если жизнь заставляет? Это, между прочим, тоже не самая приятная работа.

– Ты что, с голоду умираешь? Не хочешь, не работай у старушки! У нас есть вэлфер. Сначала было пособие по безработице. Потом нас перевели на вэлфер. Худо-бедно, а на жизнь хватает!

– Если бы хватало! Ни на что не хватает!

– Сколько стоит килограмм сосисок? Сколько стоит килограмм сосисок, я спрашиваю у тебя?!

– Опять ты со своими сосисками! Но, кроме сосисок, есть еще очень много чего, что нужно человеку! Мы что приехали в Америку, чтобы сидеть на одних сосисках?

– Ах, и ты меня упрекать?!! Вы что, все договорились?!! А вот еще одна пришла, кагэбешница, – говорит папа, увидев, что я пришла. – Вы что, все договорились меня со свету сжить?!!!.. Езжайте обратно в свой Советский Союз! Езжайте, чтобы духу вашего здесь не было! Вы только той, советской жизни и заслуживаете!..

* * *

Вышла на улицу. Старушки-соседки стоят у подъезда, одна с другой беседует. Невольно слышу их разговор:

– Вчера у него поднялось давление, думала сама умру. Я тоже немолодая уже, и здоровье у меня не то, что было в молодости. Я понимаю, ему плохо, но если он и меня угробит, кто за ним будет ухаживать? Пришлет город ему сиделку, сиделка не жена, цацкаться не станет.

– Меня мой тоже просит по вечерам массаж делать, думает, что парализованная рука от массажа меньше трястись будет. Я ему пытаюсь объяснить, что паралич массажем не вылечить, а он обижается! Думает мне лень ему массаж сделать! Дак у меня ж артрит! У меня пальцы, – она показала свои обе скрученные руки, – пальцы не работают! Боли адские! Мне бы самой кто бы массаж сделал!

– Я вчера за всю ночь и часа не спала из-за него, – продолжает первая женщина. – Маня, переверни меня! Ты знаешь, какой он тяжелый? У меня грыжа, я не могу, ну а приходится, сам ведь повернуться он не может! Маня, мне жарко, сними с меня одеяло! Только я глаза прикрою, Маня укрой меня, что-то мне холодно! Маня, вытри мне нос! Я не понимаю его, зачем он надо мной так издевается. Не дал мне совершенно спать всю ночь….

«Сколько им лет? Пятьдесят? Шестьдесят? Семьдесят?» – думаю я, стоя рядом с ними и невольно слушая.

Послушав этот диалог, я начинаю понимать, что мои