– Двадцать чеков же обещал, – сказал я пожилому.

– Радуйся, что живой.

Он швырнул мне один пакетик и сел в поджидавший его «шестисотый мерс». Ростовских, видимо, больше не боялся.

Чек упал в лужицу вонючей жижи, подтекавшей из помойного бака. Пока я нащупал его, извозился в каком-то говне. Руки слушались плохо. Бахнуться этими руками было невозможно. Порвал бы все вены. Тут срочно требовался медик. Ну, или просто чел, у которого руки не тряслись, как у работяги с отбойным молотком. Своими руками я мог бахнуть эту дозу только гиппопотаму. Там бы я, наверно, попал. Но все равно бы не стал. Чек был один. Я бы за него удавился.

– Мам, ну ты же училась на медсестру.

У нее в глазах ужас. Я однажды вот так пересрался от Фредди Крюгера. Когда он своими лезвиями скрежетал. И эта его считалочка… «Пять, шесть, хуй уснешь, по-любак тебя найду», или как там. Бля, это было пиздец как страшно. А тут я сам для нее – Фредди Крюгер. Еще и руки в крови. Иголкой-то все равно от души потыкал, прежде чем домой приползти.

– Мне надо выступить, мам. Это важно. Во Дворце спорта сегодня… Я без этого не смогу.

То есть, на что она в тот момент смотрела – на то, что родила, нянчила, мыла, щипала нежно, гладила, чему улыбалась, молилась, ерошила волосы, чмокала, вдыхала сладкий запах своего молока, – все это теперь стояло перед ней. Все то же самое, но только в виде мрази со шприцем.

– Мам… Я подохну.

И потом ты идешь, спотыкаясь, в комнату к деду, берешь у него в комоде опасную бритву и приставляешь лезвие к своему горлу. Потому что иначе ее не заставить. И потому что ты Фредди Крюгер. Ты король, сука, лезвий.

– Толик… Не надо.

И ты превращаешь ее жизнь в последний круг ада.

– Мам, ну пожалуйста.

Как будто до этой минуты у нее жизнь была сахар. Но тебе похуй. Ты – последняя тварь.

– Мама!

Она плачет, плечи ее содрогаются от рыданий, но все, что тебя волнует, – это чтобы она попала.

И она попадает. В это истыканное иглами месиво.

И вы оба замираете там – мать и сын. Теперь снова единое целое. Вы вместе.

Зал закачался почти с первых тактов. Они как будто уже знали текст. Выхватили его из моей головы. «Со мною все нормально, ну и что, что кровь из носа. Со мною все нормально, просто я стал очень взрослым». Руки, тысячи рук взмыли над морем голов, и все они выдохнули вместе – «Со мной все хорошо, просто я забыл, как дышать. Я начал игру, но забыл, как играть».

Рэпчина раскачивал нас, крепкий, как все, что произошло со мной за последний месяц. Терпкий, как все, что я проебал. Дышать действительно было невозможно. Я мог только качать. И я качал, ворочал это яростное, ликующее море, не в силах остановиться, и море в ответ раскачивало меня, как будто знало, что остановка будет смертельной, что если я перестану читать – сразу все пойму, и это убьет окончательно ту малость, которая осталась от меня. Пойму, к чему я пришел. Что я теперь имею. Передо мной, как в клипе, мелькали то Майкины глаза, то улыбка Тагира, то мамино лицо, из которого вдруг ушел свет.

Жора не спиздел. Это был успех. Мой трек раскачал город.

* * *

Ноябрь 2016, Дортмунд

Я ждал Майку в полупустом ресторане, глазел на официанток и на немецких детей с их родителями и думал о том, что жизнь сама по себе не стоит того, чтобы за нее рвать жопу. Реальную цену она обретает только тогда, когда ты начинаешь врубаться. Когда просекаешь – отчего ты счастлив, до чего тебе нет никакого дела, что тебе важно, и почему конкретно – прямо по списку – тебе иногда хочется лезть в петлю. Одни эти штуки, если ты их просёк, делают весомой твою жизнь. Только они пишут ей ценник. И чтобы в них врубиться, имеет, наверное, смысл рискнуть всем, что у тебя есть. В том числе и самой жизнью. А иначе ты просто животное, которое выкормили на убой. Может, и эти божьи твари необходимы для всеобщей гармонии, но хочется думать, что ты лично был рожден не затем, чтобы стать котлетой на столе вон у того толстого немца.

За окном проревел мотор мощного байка, и я отвлекся от жующего толстяка. Это была она. Майка заглушила своего зверя, сняла шлем с непроницаемо темным стеклом и подняла руку, увидев меня в окне. Я махнул в ответ. Ко мне приехал человек, из-за которого много лет назад я начал потихоньку врубаться.

– Заказал уже что-нибудь? – спросила она, снимая куртку из тонкой кожи.

– Нет, решил тебя дождаться. У них меню только на немецком.

– Понятно. – Она повесила куртку на стул и села напротив меня. – Из полиции звонили?

– Насчет Майкла? Да, все в поряде. Он уже домой летит. У того бедолаги аневризма была. Он по-любому бы кони двинул. Не в клубе, так по дороге домой.

– Везучий ты, – хмыкнула она. – Опять выкрутился. Но обрати внимание – чтобы нам с тобой сейчас вот за этим столом сидеть, должен был умереть человек.

Я пожал плечами:

– Ну, судьба у него такая.

– Да какая судьба, Толик? Это ты такой. Все слишком дорого в твоей жизни.

Пока ждали рульку, говорили про Майкиного сына, про немецкого мужа, про успехи, про ее мотоциклы, про боксерский клуб и как-то незаметно вырулили на вопрос – откуда все это взялось.

– Как откуда? – сказала она. – От Славы из Краснодара. Помнишь его? Он главный был в той кубанской бригаде.

– Еще бы не помнить. Этот волчара мне десять лет снился.

– Да, крутой был мужик.

– А-а-а! – подколол я Майку. – Значит, нашла все-таки себе крутого. Мечты сбываются.

– Их всех потом ростовские положили. Года через полтора нагрянули в Краснодар и перебили до одного.

Я развел руками:

– Ответка, чо ты хотела. Они тоже по беспределу шерстили у нас. А тебя, значит, не тронули?

– Я в Германию улетела. Где-то за неделю до всего этого. Он дал реквизиты счета в Дрезденском банке и сказал, чтоб я ждала. Но никто так и не появился.

– А счет?

– Счет был на мое имя.

– Понятно, – вздохнул я. – Выходит, нормальный мужик был этот твой Слава… Чего тогда свалила от него?

– Я ж тебе говорю – он сам меня сюда отправил.

– Да я не про то. Я