С больными, которых я принимал после полудня, тоже все пошло сикось-накось. Нет, они были, и я их лечил – от головной боли давал выпить анальгин, от жара – аспирин, не забывая всякий раз читать молитву перед иконами, чтоб не сочли за колдуна, но вот оплата… Селяне – не купцы, так что отделывались немудреной снедью, и только, а потребуй денег – не придут вовсе. Да и не умею я требовать, честно говоря.

Словом, мечты о двух конях так и оставались мечтами. Хорошо хоть, что постепенно удалось слегка припасти в дорогу еды – подсушить сухариков, подвесить над потолком три кусмана сала и отложить в отдельный мешочек две жмени серой крупной соли. Негусто, конечно, но тут уж ничего не поделаешь.

Впрочем, если бы не Андрюха, который тоже вносил свою лепту в сбор припасов на дорогу, не собрали бы и этого. Апостол оказался докой что в плотницком, что в столярном деле, поднабравшись от отца мастерства. Правда, он тоже не умел требовать за свою работу достойного вознаграждения, но как-то так выходило, что платили ему за труды, почти как мне за лечбу.

Если и впрямь судьба сделает финт ушами и поможет мне переправиться обратно, парень с его руками не пропадет. Надо будет только помочь ему на первых порах с оформлением бумажек и налаживанием производства, и быть Апостолу шефом какого-нибудь предприятия по изготовлению мебели по индивидуальным заказам. Назовет он его «Русь святая», «Терем-теремок» или «Папа Карло» и станет жить припеваючи.

Хотя нет. Вряд ли. Нет у него жесткой волчьей хватки, таланта выжимать соки из рабочих, платить им за труд гроши и умения выбрать нужный момент, чтобы безжалостно перегрызть глотку конкуренту, без чего в бизнесе никуда. Не сможет он ни обжулить работников, ни объегорить заказчиков, так что, скорее всего, быть ему обычным наемным работником, и выше ведущего специалиста в том же «Тереме-теремке» или в «Папе Карло» не подняться – слишком порядочный, честный и мягкий.

Это ведь только в сказке Буратино одерживает верх, да и то достаточно вспомнить, в какой нищете жил сам папа Карло и его друг Джузеппе – между прочим, столяр. И сразу ясно -в жизни процветают Карабасы-Барабасы и их кореша Дуремары – торговцы пиявками, которые не пропадут и без золотого ключика. Ну и ладно. Главное, что Андрюха тоже не пропадет.

Вот так я философствовал на досуге, вместо того чтобы бежать из этих мест, причем как можно быстрее и как можно дальше, невзирая на бездорожье и безлошадье. Но кто же мог подумать, что очередная вылазка банды Посвиста закончится для них сокрушительной катастрофой? Может быть, не случись побега Андрюхи, да еще с частью добычи, а также ухода из шайки Серьги, Паленый повнимательнее присмотрелся бы к небольшому, в три телеги, обозу, медленно катящему по проселочной дороге. Но он был зол, голова болела, и беглый монах углядел лишь чрезвычайно богатое одеяние купца, едущего впереди, а также гору товаров.

На самом деле обоз являлся не чем иным, как умелой подставой. Семь стрельцов при полном вооружении в ожидании лихих людей до поры до времени тихо полеживали между пустыми коробами и сундуками, надежно укрытые рогожей. Еще трое – десятник и два молодых парня – изображали беззаботного хозяина и его приказчиков.

Словом, на следующее утро двое стрельцов, бодро насвистывая, уже катили обратно на одной из телег, на дне которой валялся израненный связанный Посвист. Ловкий остроносый сумел удрать, а беглому монаху Паленому всадили в грудь сразу два заряда из пищалей. Теперь его мертвая голова на каждом ухабе с упреком тыкалась в живот и в спину Посвиста, хотя попрекать на самом деле он мог только сам себя.

Подьячий Митрошка Рябой, посланный в эти места месяц назад, сдержанно радовался. Шайка Посвиста была уже пятой из ликвидированных, а сам тать – третьим главарем, которого он мог отправить в столицу в качестве живого доказательства своих неустанных трудов на этом поприще, но вначале…

Первым делом его внимание привлекла весьма странная одежда Посвиста. Кожушок, крытый сукном? Не похож, меха не видно. Кафтан? Покрой не тот. Про ферязь или армяк и говорить не стоит – по одной длине ясно, что не они. Опять же вроде бы почти новый, но красильщики, чье суконце ушло на эту одежку, явные лодыри – вона как краска после первой же стирки пошла. Вся ткань пятнами – где бурое, где зеленоватое, где желтизна проглядывает.

Исходя из всего подмеченного, Митрошка сделал несколько мудрых выводов. Во-первых, одежа эта была снята с плеч не с простого купца, а с иноземного, во-вторых, был этот купчишка так себе, средней руки, потому как, погнавшись за дешевизной, покрыл свою загадочную одежонку плохо выкрашенным сукном, а в-третьих, произошло это совсем недавно, потому как одежа почти новехонькая. И что это за кафтан такой? С одной стороны, ежели глядючи на длину, больше всего похожий на угорский али на ляшский – такой же куцый. С другой – те с боков ужаты, а тута эвон как широко. Словом, и тут загадка.

Все вместе взятое означало, что остальной заморский товар продать нечистым на руку кружальщикам али иному скупщику тати не успели, а потому, ежели умеючи допросить оного Посвиста, то он выложит все как на духу, и государева казна сразу обогатится на некое количество рублевиков, составляющее… половину стоимости товара. Вторая половина по справедливости уходила в Митрошкино пользование. А как же иначе? Должен же и у него быть какой-то интерес, чтобы азарт охоты на лихих людей не убавлялся и впредь. Конечно, дело опасное. За посулыв суде в случае дознания взыскивали втрое, да к тому же еще и пеню, которую указывал сам государь. И оправдаться тем, что товар купца это вовсе не посул, не получится. Вон она, грамотка, в ларце, которую вручили подьячему перед отъездом.

«Лета 7078, генваря в 4, память Митрофану сыну Евсееву. Ехати ему в Старицу и в Старицкий уезд, а приехав, поимати всех татей шатучих, от коих торговому люду вельми тягостно… Да поиманых сковав, привезти на Москву к дьякам Дружине Володимерову да к Ивану к Михайлову в Разбойную избу…» Заканчивалась же она сурово: «А учнет Митрофан обыскивати не прямо, да посулы и поминки имати, и ему от государя быти в великой опале и в казни».

Вот так вот. Но бог не выдаст, свинья не съест. К тому же навряд ли живы те купчишки, коих пощипал сей тать. Такие как Посвист, судя по его даже тут налитым жгучей ненавистью глазам, в живых купцов не оставляют. Получается, некому жаловаться на подьячего.

Но даже если случайно бедолага-купец вдруг и выживет, то о возврате ему хотя бы части добра не могло быть и речи. На этот счет у Митрошки имелось тайное распоряжение Григория Шапкина, потому как окаянные и неразумные ливонцы под руку милостивого батюшки-царя идти упорно не хотели, война с ними превратилась в затяжную и каждый год требовала все больше и больше серебра. А где его взять, коли казна давно пустым-пустехонька. К тому же именно в этом конкретном случае купчишка беспременно почил мученической смертью, иначе уже давно бы стучался в ворота его терема и на ломаном русском языке умолял бы найти лиходеев.

Однако чернобородый тать оказался на диво упорен. Первую виску на дыбе – из простых – он вообще выдержал молодцом, не сознаваясь ни в чем. Пришлось сделать часовой передых, а вернувшись после трапезы, учинить злодею вторую виску, но уже «с дитем», причем сразу с трехгодовалым. Роль дитяти исполняло привязанное к ногам пытаемого увесистое трехпудовое бревно. Такое на языке катов и называлось трехгодовалым.