— Я принес полотенце.

Выныриваю из воды, чувствуя себя невесомой, как розовое облако, наползающее на горизонт. В голове в кои веки пусто. Во мне вообще не осталось чувств, надежд, страхов… И уж тем более не осталось стыда. Я выхожу из ванны, не испытывая абсолютно никакой неловкости перед Тимуром. Послушно засовываю руки в рукава огромного банного халата и, прихрамывая, шагаю в распахнутые настежь створки французского окна. Мне ни капельки не интересно, как он отреагировал на мою наготу. Плевать… Плевать, даже если ему не понравилось то, что он увидел. Я выносила и родила ребенка. Мое тело изменилось с тех пор, как мы виделись в последний раз: грудь стала больше, бедра шире. К тому же я не молодею…

— Переночуешь здесь.

Здесь так здесь. Падаю на постель, как есть, в сыром халате и абсолютно мокрых трусиках. И хоть кто-то заботливо сдернул с неё покрывало, мне не хватает сил, чтобы накрыться им. Несмотря на царящее в спальне тепло, я почему-то вновь начинаю зябнуть. Холодной ноги касаются горячие пальцы Тимура.

— Ум-м-м… — с наслаждением тяну я.

— У тебя открылась рана и пошла кровь, — рычит Белый. А мне плевать, даже если я этой кровью истеку вся. Я нечеловечески зверски устала. И единственное, чего хочу, чтобы меня оставили в покое. На какой-то миг мне кажется, что моим желаниям суждено сбыться. Тимур уходит, но практически тут же возвращается, и мою ногу полосует острая боль. Я с громким криком вскакиваю.

— Ты спятил? — скулю я в безуспешной попытке вырвать свою стопу из его рук. — Мне больно!

— Когда ты в последний раз прививалась от столбняка?

— Я не помню! Какое это имеет значение?!

— Неизвестно, чем ты могла заразиться. Как тебе вообще… Как тебе пришло в голову…

Я, наверное, не в себе. Но мне кажется, что этот сильный мужчина не может справиться… Прямо сейчас он не может справиться с… чем-то. Тимур выглядит дико. Его грудная клетка ходит ходуном, а вместо слов с губ срываются нечленораздельные звуки. От него волнами исходит энергия такой силы, что, не лежи я сейчас на кровати, меня бы запросто сшибло с ног.

— Ты… идиотка! Конченая… на всю голову идиотка! — наконец выдает Тимур и, вскочив с кровати, отходит в сторону. Некоторое время он просто стоит у окна, сжав в могучие кулаки ладони и, как маятник, покачиваясь с пятки на носок. Потом, все же овладев собой, возвращается. На его лице царит безмятежность, глядя на которую трудно поверить, что еще пару минут назад этот мужчина метал гром и молнии. Но когда он вновь берет в руки мою израненную ступню, чтобы нанести на рану заживляющую мазь, я понимаю, что все это напускное. Потому что его пальцы дрожат. Слегка… Самую малость. И, может быть, мне это только чудится, но…

— Я отключаюсь, — шепчу, с трудом ворочая языком, — и, наверное, даже не услышу, если Дамир проснется. Разбуди…

Я засыпаю на полуслове. Сквозь сон я чувствую, как Тимур, стаскивает с меня мокрый халат, трусики и закутывает в одеяло. И все… Предохранители перегорают напрочь, и меня окутывает благословенная тишина.

Тимур

Я просыпаюсь от легкого, но довольно резкого тычка под ребра. С непривычки вскидываюсь, зажав в руке спрятанный под подушкой Глок, и только потом понимаю, в чем дело.

— Привет, — шепчу я, глядя в самые синие, сейчас еще немного мутные со сна глаза сына.

— Я хочу к маме.

— Мама спит. Как насчет того, чтобы ее не будить? — Спускаю ноги с кровати. Тянусь к часам на прикроватной тумбочке. Защелкиваю браслет и ободряюще улыбаюсь мальчишке, который следит за моими движениями так, словно не ждет от меня ничего хорошего. Схлынувшая, было, ярость поднимается со дна души и оседает мерзкой горечью на языке. Сглатываю.

— Я хочу к маме! — повторяет, как заведенный, Дамир.

Стучу пальцем по циферблату:

— Еще очень рано. Мама очень устала, и ей нужно выспаться. Понимаешь?

— Хочу к маме! И в туалет!

Медленно выдыхаю, потому что с этим я уж точно справлюсь. Наклоняюсь к сыну, тайком вдыхаю его аромат и, подхватив крепкое тельце на руки, шагаю к двери. В шале довольно просторная ванная комната. Я опускаю Дамира на пол возле унитаза, а сам отхожу к раковине, чтобы умыться. Но вместо того, чтобы заняться делом, мальчишка опускает плечи и всхлипывает так горько, словно на него обрушились все беды сразу. Я откладываю щетку и вновь шагаю к ребенку.

— Эй! Приятель, что не так?

Дамир тычет пальцем в унитаз и всхлипывает еще громче. И пока я судорожно соображаю, что к чему, делает свои дела на штаны. Именно в этот момент незапертая дверь в ванную вновь распахивается.

— Что здесь происходит? — шипит Олеся, оттесняя меня от сына.

— Он надул в штаны.

— Еще бы! Как ему, интересно, было дотянуться до унитаза? Дома мы использовали специальную подставку под ножки!

Меня обжигает полный ярости взгляд, но мне плевать! Не на того напала.

— Может, тебе напомнить, почему я до сих пор не в курсе этих деталей? — интересуюсь голосом, от которого стынет вода в кране. Олесе хватает совести смутиться и отвести взгляд. Но мою злость погасить не так просто. Я держусь лишь из-за сына. Не хочу его напугать. Нам и без того на сегодня достаточно драмы.

— Извини, — шепчет Олеся, так на меня и не посмотрев. А я бы, конечно, сказал, куда она может сунуть свои извинения, но ведь не при сыне! Поэтому, вложив в свой голос все презрение и всю ненависть, что к ней испытываю, я бросаю лишь короткое:

— Переодень его, — и выхожу из ванной.

На террасе довольно свежо. И это то, что мне сейчас нужно, чтобы остудить гудящую голову. Никогда в жизни я не чувствовал себя настолько разбалансированным. Поступок Олеси… он выбил почву у меня из-под ног. И я ненавижу её за это каждой клеткой своей души. Я её презираю. Мне хочется вырвать из груди ее черное сердце и разбить его вдребезги. Именно так, как она разбила мое своим поступком. Но когда я перехожу к действию, внутри срабатывает какой-то блок. Я не могу сделать ничего из того, что планировал сделать. Это идет вразрез со всеми теми принципами, что в меня вдалбливали с детства, противоречит всей моей мужской сути. В запале я думал, что запросто уничтожу ее, сломаю… А на деле сломался сам. Когда увидел ее окровавленные ступни, я… сломался. И я ненавижу себя за то, что так сильно размяк и стал уязвимым. Какой-то замкнутый круг. Наказывая ее — ненавижу себя, но пожалев — ненавижу еще сильнее.

Встряхиваю головой. Скрещиваю на голой груди руки и, спрятав ладони в подмышки, стою так до тех пор, пока от холода не начинают стучать зубы.

— Тимур…

Оборачиваюсь в полупрофиль.

— Что?

— Дамир проголодался. Ты не мог бы заказать завтрак или… я не знаю.

Мои плечи каменеют, в груди сжимается.