– неверны и ничтожны, внутренней жизни, кроме растрат, – никакой, только слухи специальных корреспондентов.

– Но ведь и за границей только сенсационные слухи, причем за вранье перед законом не отвечают.

Кока и Боба лениво болтали ложками в стаканах и ели хлеб с плохим маслом.

– Ты куда сегодня, Ната? Много дела? – спрашивала Анна Николаевна несколько деланным тоном.

Ната – вся в веснушках, с вульгарно припухлым ртом, рыжеватая – что-то отвечала сквозь набитый булкою рот. Дядя Костя, проворовавшийся кассир какого-то темного клуба, после выхода из заключения живший без места и дел у брата, возмущался процессом о хищенье.

– Теперь, когда все просыпается, нарождаются новые силы, все пробуждается, – горячился Алексей Васильевич.

– Я вовсе не за всякое пробуждение; например, тетку Сонину я предпочитаю спящей.

Приходили и уходили какие-то студенты и просто молодые люди в пиджаках, обмениваясь впечатлениями о только что бывших скачках, почерпнутыми из газет; дядя Костя потребовал водки; Анна Николаевна, уже в шляпе, натягивая перчатки, говорила о выставке, косясь на дядю Костю, который, наполнив рюмки слегка дрожащими руками и поводя добрыми красноватыми глазами, говорил: «Забастовка, други мои, это, знаете, это, знаете…»

– Ларион Дмитриевич! – доложила прислуга, быстро проходя в кухню и забирая по пути поднос со стаканами и запачканную смятую скатерть.

Ваня отвернулся от окна, где он стоял, и увидел входящую в дверь хорошо знакомую длинную фигуру, в мешковатом платье, – Лариона Дмитриевича Штрупа.

Ваня стал причесываться и с некоторых пор заниматься своим туалетом. Рассматривая в небольшое зеркало на стене свое отражение, он безучастно смотрел на несколько незначительное круглое лицо с румянцем, большие серые глаза, красивый, но еще детски припухлый рот и светлые волосы, которые, не остриженные коротко, слегка кудрявились. Ему ни нравился, ни не нравился этот высокий и тонкий мальчик в черной блузе с тонкими бровями. За окном виднелся двор с мокрыми плитами, окна противоположного флигеля, разносчики со спичками. Был праздник, и все еще спали. Вставши рано по привычке, Ваня сел к окну дожидаться чая, слушая звон ближайшей церкви и шорох прислуги, убиравшей соседнюю комнату. Он вспомнил праздничные утра там, «дома», в старом уездном городке, их чистые комнатки с кисейными занавесками и лампадами, обедню, пирог за обедом, все простое, светлое и милое, и ему стало скучно от дождливой погоды, шарманок на дворах, газет за утренним чаем, сумбурной и неуютной жизни, темных комнат.

В дверь заглянул Константин Васильевич, иногда заходивший к Ване.

– Ты один, Ваня?

– Да, дядя Костя. Здравствуйте! А что?

– Ничего. Чаю дожидаешься?

– Да. Тетя еще не встала?

– Встала, да не выходит. Злится, верно, денег нет. Это первый признак: как два часа сидит в спальне – значит, денег нет. И к чему? Все равно вылезать придется.

– Дядя Алексей Васильевич много получает? Вы не знаете?

– Как придется. Да и что значит «много»? Для человека денег никогда не бывает много.

Константин Васильевич вздохнул и помолчал; молчал и Ваня, смотря в окно.

– Что я у тебя хочу спросить, Иванушка, – начал опять Константин Васильевич, – нет ли у тебя свободных денег до середы, я тебе тотчас в среду отдам?

– Да откуда же у меня будут деньги? Нет, конечно.

– Мало ли откуда? Может дать кто…

– Что вы, дядя! Кто же мне будет давать?

– Так, значит, нет?

– Нет.

– Плохо дело!

– А вы сколько желали бы иметь?

– Рублей пять, немного, совсем немного, – снова оживился Константин Васильевич. – Может, найдутся, а? Только до середы?!

– Нет у меня пяти рублей.

Константин Васильевич посмотрел разочарованно и хитро на Ваню и помолчал. Ване сделалось еще тоскливее.

– Что ж делать-то? Дождик еще идет… Вот что, Иванушка, попроси денег для меня у Лариона Дмитриевича.

– У Штрупа?

– Да, попроси, голубчик!

– Что ж вы сами не попросите?

– Он мне не даст.

– Почему же вам не даст, а мне даст?

– Да уж даст, поверь; пожалуйста, голубчик, только не говори, что для меня; будто для тебя самого нужно 20 рублей.

– Да ведь 5 только?!

– Не все ли равно, сколько просить? Пожалуйста, Ваня!

– Ну, хорошо. А если он спросит, зачем мне?

– Он не спросит, он – умница.

– Только вы уж сами отдавайте, смотрите.

– Не премину, не премину.

– А почему вы думаете, дядя, что Штруп мне даст денег?

– Так уж думаю! – И, улыбаясь, сконфуженный и довольный Константин Васильевич на цыпочках вышел из комнаты. Ваня долго стоял у окна, не оборачиваясь и не вида мокрого двора, и, когда его позвали к чаю, раньше, чем войти в столовую, он еще раз посмотрел в зеркало на свое покрасневшее лицо с серыми глазами и тонкими бровями.

На греческом Николаев и Шпилевский все время развлекали Ваню, вертясь и хихикая на передней парте. Перед каникулами занятия шли кое-как, и маленький стареющий учитель, сидя на ноге, говорил о греческой жизни, не спрашивая уроков; окна были открыты, и виднелись верхушки зеленеющих деревьев и красный корпус какого-то здания. Ване все больше и больше хотелось из Петербурга на воздух, куда-нибудь подальше. Медные ручки дверей и окон, плевательницы, все ярко вычищенное, карты по стенам, доска, желтый ящик для бумаг, то стриженые, то кудрявые затылки товарищей – казались ему невыносимыми.

– Сикофанты – доносчики, шпионы, буквально – показыватели фиг; когда еще был запрещен вывоз из Аттики этих продуктов под страхом штрафа, эти люди, шантажисты по-нашему, показывали подозреваемому из-под плаща фигу в виду угрозы, что в случае, если он не откупится от них… – И Даниил Иванович, не сходя с кафедры, показывал жестами и мимикой и доносчиков, и оклеветанных, и плащ и фигу, потом, сорвавшись с места, ходил по классу, озабоченно повторяя что-нибудь одно и то же, вроде: «Сикофанты… да, сикофанты… да, господа, сикофанты», придавая различные, но совершенно неожиданные для данного слова оттенки.

«Сегодня постараюсь спросить у Штрупа денег», – думал Ваня, глядя в окно. Шпилевский, окончательно красный, поднялся с парты:

– Что это Николаев ко мне пристает?!

– Николаев, зачем вы пристаете к Шпилевскому?

– Я не пристаю.

– Что же вы делаете?

– Я его щекочу.

– Садитесь. А вам, господин Шпилевский, советую быть более точным в словоупотреблении. Принимая в соображение, что вы не женщина, приставать к вам г-н Николаев не может, будучи юношей уже на возрасте и понятий достаточно ограниченных.

– Я ставлю вопрос так: хочешь работать – работай, не хочешь – не работай, – говорила Анна Николаевна с таким видом, будто интерес всего мира сосредоточен на том, как она ставит вопрос. В гостиной, уставленной вдоль и поперек стильной мебелью в виде сидячих ванн, купальных кресел