— Какой приятный мужчина! — прошептала она, снова берясь за веник.

Морис Ломье и Мишель Форестье встретились на улице Ансьен-Комеди у дома 13, где находилось кафе «Прокоп», одно из самых старых в Париже. Морис указал другу на великолепный балкон с кованой решеткой и сообщил, что Фонтенель, Шамфор и Ривароль[57]сочиняли здесь каламбуры, которые, к сожалению, не вошли ни в одно издание произведений.

— Мими осталась дома, сидит у камина с грогом, у нее сильный насморк, — сообщил Ломье. — И это к лучшему: она мастерица закатывать сцены, а если учесть, что здесь будут хорошенькие женщины…

— Сколько полотен ты выставляешь?

— Всего четыре, мне нужно найти заказчиков.

Жарко натопленный зал был полон. Таша прошла мимо работ Мориса Ломье не задерживаясь, она считала эти поделки недостойными его таланта. А вот у пейзажа, изображавшего шахты на севере Франции, замедлила шаг: ей показалось, они написаны углем. Рядом с автором, бледным и худым, стояла хорошенькая, как кукла, молодая женщина, с темными волосами и множеством украшений на шее и пальцах. Она схватила Таша за руку и потянула к столику, на котором были разложены миниатюры, некоторые размером не больше медальона. Все они были посвящены национальному костюму Греции, родины мадмуазель Электры Стаматис. Так она представилась Таша, болтая без умолку.

— Я тут самая одаренная, а меня задвинули в дальний угол! Теперь, когда умер Верлен, один из моих соотечественников, Жан Мореас[58]наконец избран королем поэтов! Ах! Верлен недостойно обругал его в своем недавно вышедшем сборнике «Поношения»,[59]он обвинил Мореаса в том, что тот якобы возомнил себя основателем школы… Ходят слухи, будто подружка Верлена Эжени Кранц страшно нуждается и что она чуть ли не торгует на базаре трубками своего великого любовника…

Ее злоба, сильный акцент и просторечные выражения вызвали у Таша отвращение, и она поспешила отойти к скульптуре белого мрамора, изображавшей обнаженную пышнобедрую женщину с двумя ведрами в руках.

— Безвкусица и разврат! — отрезала дама в зеленой шляпке.

— Мадам, эта молочница — олицетворение крестьянского труда! — возразил итальянский скульптор, раскатисто произнося звук «р».

— Вам нет причин оправдываться, мсье. Во Франции принято считать опасными всех, чей образ мысли отличается от общепринятого, — спокойно заявил человек с внушительной бородой и носом с горбинкой.

— Мсье Франс! Как я рада вас видеть! — воскликнула Таша.

Анатоль Франс поцеловал ей руку и прошептал:

— Тише, дитя мое, я всего лишь обычный посетитель. Здесь есть талантливые художники, им реклама гораздо нужнее. Простите, я вас оставлю, хочу выразить почтение Огюсту Родену, вице-председателю комитета по возведению памятника Верлену в Люксембургском саду.[60]

Таша проследила за писателем взглядом: он подошел к коренастому человеку, тоже с густой бородой, который оживленно беседовал с… Она его тут же узнала, хоть он и стоял вполоборота. Чуть постаревший, с сединой на висках. У нее комок застрял в горле. К тому же он украдкой поглядывал на нее! Она смутилась и отвернулась, опасаясь, что он сразу все поймет, прочитает в ее глазах. Глаза никогда не лгут. Боже! Как глупо было прийти сюда! Таша притворилась, будто разглядывает бюст Дидро и стоявшие рядом другие бронзовые скульптуры необычных вытянутых пропорций.

— Мсье Кемперс, — говорил автору Роден, — вы делаете большие успехи. Фотографии, которые вы мне отправили, не смогли передать, насколько хороши ваши работы. Мне особенно нравится влюбленный, пытающийся удержать свою возлюбленную.

— Я принимал участие в десятке выставок в Берлине, — ответил тот, — и критики были ко мне весьма благосклонны. Но ваше мнение бесценно для меня. Я был в Кале этим летом, ваши «Граждане Кале» — просто чудо! Каждый персонаж — отдельная история. Здесь так убедительно передано движение, эмоции людей, готовых отправиться на казнь ради спасения своего города! Гордая осанка говорит о том, что они достойны звания Человека. Они храбры — и в то же время исполнены отчаяния. А «Поцелуй»! Сколько любовного пыла, чувственности! Вы воспеваете вечную женственность, это прекрасно!

— Дорогой мой, подобно кусту, который обкорнал садовник, женщина сохраняет красоту, даже когда ее уродует беспощадная мода.

— Вы правы, женщина — украшение жизни.

«Неужели для них и я была бы всего лишь моделью?» — подумала Таша.

Знакомый хрипловатый голос, безупречный слог, манера произносить носовые звуки вызвали в ней невыносимую боль. Он говорил по-французски бегло, не прилагая видимых усилий.

— Вы любить Дидро? — тихо обратился к ней плотный мужчина с дергающейся щекой. — Я принести сюда часть своих работ, девяносто три других оставаться в мастерской. Вы согласиться на них взглянуть?

Она отрицательно покачала головой и пошла к выходу, но Анатоль Франс пригласил ее выпить с ним бокал шампанского. Они направились к буфету, над которым висели портреты Вольтера, Д’Аламбера, Пирона, Руссо, Мирабо.[61]

— Подумать только, здесь я слушал, как Гюстав Эмар, забыв про своих любимых краснокожих, рассказывал анекдоты, Эмиль Гудо декламировал сонеты, Верлен читал свое первое произведение, «Мадам Обен». Казалье собирал каждый четверг и воскресенье литераторов-новичков, мы пели на мотив Каде Русселя: «Ах! Ах! “Прокоп” — чудесное кафе!». — Он вздохнул. — Где наши молодые годы? Увы! Если раньше вся литературная жизнь Парижа проходила в кафе «Прокоп», теперь молодые поэты обретают славу на Монмартре!

Мимо них прошла быстрым шагом женщина, на лице которой было очень много косметики, явно ради того, чтобы выглядеть моложе. Она остановилась возле Мориса Ломье, который в этот момент чокался с Мишелем Форестье.