— Ань, ну ты заходи ко мне, а? В любое время, как сможешь!

— Конечно, зайду, Кать.

— Обещаешь?

— Обещаю…

— А насчет моего предложения все же подумай! Мой телефон у тебя есть, звони, если что!

— Ладно, ладно, подумаю… Все, пока…

— Пока, Ань…

* * *

Вышла из кафе — в лапы холодных ноябрьских сумерек, разбавленных жидким светом фонаря над крыльцом. Правда, холод показался даже приятным — этакий свежачок на горячую хмельную голову. А вот сами сумерки… До чего ж она не любила это природное состояние, эту размытую полосу между светом и тьмой! Самые плохие мысли к человеку приходят именно в сумерках… Надо было и впрямь их в кафе пересидеть, послушать хваленых филимоновских Сеню с Веней. Заторопилась чего-то, убежала… Куда уж теперь бежать-то. Поздно, поздно бежать.

Нет, как ловко ее Филимонова на прошлое раскрутила, будто без стука в потайную дверь ворвалась! А дверь, сволочь такая, наглухо вроде забитая, законопаченная, взяла и открылась… Зачем? Чтобы тем самым Лёниным лицом ее мучить, когда она объявила ему…

Нет, лучше не начинать. Столько лет прошло — было и сгинуло. Да и что уж там было, если по большому счету… Ну да, любили друг друга. А у кого в загашнике памяти студенческая любовь не хранится? Все эти «глаза в глаза», и обморочные прикосновения, и первые поцелуи, и шатания по улицам после лекций рука об руку… На фоне юной беззаботности все это прекрасно, конечно, и можно себе позволить, отчего ж нет? А только, знаешь ли, дорогая Филимонова, понятие пресловутой прагматики жизни тоже имеет право на существование, жизнь-то как таковую еще никто не отменял… Тем более если особого выбора нет. Если на чаше весов — или любовь, или прагматика. Можно, конечно, и в захудалом поселке под Красноярском романсы петь, у каждого свой выбор…

Да, у каждого свой выбор. И он был сделан, а сделанного назад не воротишь. Хотя… Вот если бы сейчас взять и отмотать прожитые годы назад… Вернуться к тому Лёниному лицу, растерянному, обморочно удивленному… Рассмеяться, махнуть легкомысленно рукой — ты что, Ленька, я ж пошутила! А ты, дурак, поверил! Да как ты мог, я только одного тебя люблю… Куда ж я без тебя, Ленька…

Да, могло быть и так. Они и впрямь были единым целым, все сплелось в их любви — и обязательные «глаза в глаза», и прикосновения, и шатания после лекций, и музыка Лениной гитары вкупе с ее пением как подтверждение, как доказательство… Две любви, два обаяния. Его гитара, ее пение.

Он очень хорошо ее чувствовал. Подстраивался музыкой под ее понимание строк романса, давал ему свою силу, до рези в горле, до точки самого последнего томления, которая и вышибала, наверное, слезу у благодарных слушателей. Были у них благодарные слушатели, были. А казалось — разве удивишь предвзятую к музыке студенческую аудиторию, да еще чем — каким-то старинным романсом! Им же «Битлов» да «Пинк Флойд» подавай! Ан нет, трогали ее романсы мятежные сердца однокашников, да и они с Леней на этом фоне были для них чем-то вроде символа романтической любви…

Ваши пальцы пахнут ладаном…

Так и соседствовал, бывало, на студенческих вечеринках незабвенный Вертинский с плохой магнитофонной записью «Битлз». И никто никому не мешал, не соперничал… Под «Битлз» плясали-изгалялись, а романсы с тихой грустью слушали, со слезой, замерев на вдохе.

Многие потом так и не поняли, не простили ей скоропалительного замужества. Леньку жалели. Говорили, он даже гитару об стену вдрызг разбил.

И она потом больше не пела. Загнала и Леню, и романсы за потаенную дверь души, заколотила, законопатила. И теперь — нате вам Филимонову с ее бесцеремонностью…

На холоде, на ветру хмель быстро ушел из головы, захотелось домой, в тепло. Как бы там ни было — у нее есть свое место, свой дом именно в этом городе, а не где-нибудь в поселке под Красноярском. И вообще — нужно себя успокоить как-то, вернуть в привычное состояние. То есть прагматическое. Жила же в нем долгие годы… Как получалось, так и жила… Чего уж теперь. Былого все равно не вернешь.

Открыла дверь квартиры, тихо ступила через порог, зажгла свет в прихожей. И опять накатило… Ничего, кроме одинокого вечера, ее в этом доме не ждет. Снова звонки на мобильный сыну, снова бесконечное — ты где, Антон, и когда домой придешь… Господи, и впрямь, пойти с моста броситься, что ли?

Отмахнулась от пустой мысли, встала посреди гостиной, не зажигая света. Сумерки ушли, и в комнату вползла вязкая темнота межсезонья. Глухая, непробиваемая. Скорей бы уж настоящий снег выпал… Снег всегда темноту хоть немного, но разбавляет.

Надо бы шагнуть к стене, дотянуться до выключателя. Но будто приросла ступнями к паркету… Вдруг зазвучала, легко зазвенела в голове Ленина гитара, музыка того самого романса, их первого, довольно непритязательного — они тогда еще очень стеснялись друг друга, и она от стеснения все сбивалась, не попадала в такт… И начинали сначала, и подсмеивались над собой, и отводили глаза в сторону. А потом получилось, и сразу пошло…

Вечер теплый, и синий, и пряный…

И Лёнино лицо выплыло тут же из памяти, казалось, давно забытое. Серые добрые, чуть насмешливые глаза, мягкие очертания губ, ворот грубого свитера до подбородка. И — напряженная улыбка ожидания… Ну, что же ты, Анька, давай… Хотя бы во второй куплет вступи…

Да, Леня, сейчас. Сейчас, погоди, я вспомню. Вдохнула в себя воздух, закрыла глаза, и… сама от себя не ожидая, запела. Как тогда, в первый раз…

Из окна золотит клавикорды

Умирающий, грустный закат…

Голос полетел в темноту гостиной хрипловато, волнующе. Надо же, она помнит! Она все слова того романса помнит, их первого, непритязательного! Как же там дальше-то…

Жизнь прошла без любви и без муки,

И прожить ее снова нельзя!

Да, Леня, нельзя прожить. Прости, Леня. А романс-то я помню, помню! Слышишь, пою! И даже голос так же звучит — с той самой легкой хрипотцой, которая тебя с ума сводила…

И — страшно вздрогнула от яркого, ударившего по глазам света. Втянула голову в плечи, обернулась — в дверях гостиной стоял Антон, держа указательный палец на кнопке выключателя.

— Ты… Ты что, разве дома? — выговорила с трудом, хватаясь рукой за горло, — господи, как напугал…

— Да я после лекций пришел, решил поваляться немного и заснул… — провел он тыльной стороной ладони по заспанной румяной щеке, — а кто это сейчас пел, мам? Ты, что ли?

— Ну, я…

— Хм… А я думал, это телевизор самопроизвольно включился! Вскочил с дивана, думаю — что за глюки… А это ты… Я и не знал, что ты, оказывается, петь можешь!

То ли обескураженность еще не отпустила, то ли яркий свет с толку сбил, но послышалась ей вдруг насмешка в голосе сына. Потому и ответила с некоторым вызовом:

— А что, я в своем доме уже и петь не могу?