Слова скрежещут песком у меня во рту, но я должна сказать правду.

– И кто в этом будет виноват?

Какая-то женщина бросается к постели. Представлять ее необязательно, я понимаю, что это Лунгиле, мать мальчика.

– Если он умрет, в этом будет виновна твоя дочь. Это она заставила наших детей пойти туда. Кровь на ее руках, а ты не остановила ее. В его смерти ты будешь виновата не меньше Номсы.

Женщина права. Если правда, что дети расплачиваются за грехи отцов, то за грехи детей должна расплатиться мать – вдесятеро.

22 июня 1976 года

Йовилль, Йоханнесбург, Южная Африка

Эдит вручила мне свежевыстиранные футболку и кофту:

– Отнеси это Голдманам из триста второй квартиры, скажи Моррису и его маме спасибо – это они их тебе одолжили.

– А ты не можешь сходить со мной?

– Не-ет, я собираюсь помокнуть в ванне часок, почитать последнюю Джеки Коллинз.

– Как называется?

– “Мир полон разведенных женщин”.

– Можно я потом почитаю?

– Тебе еще рановато.

– А когда будет не рановато?

– Мы вернемся к этому разговору, когда тебе исполнится тринадцать и я буду учить тебя женским хитростям, например, как набивать лифчик.

Я сморщила нос. Лифчик? Ни за что!

– Ну пошли, Кэт, – позвала я, направляясь к двери.

– Нет, Кэт оставь здесь.

– Почему?

Эдит вздохнула:

– Робс, я пыталась тебя понять, честно пыталась, но не выросла ли ты уже из воображаемых подружек?

– Она не подружка, она моя сестра.

– Верное замечание, но ты еще не выросла из воображаемых сестер?

Я приняла возражение, а потом, вспомнив нелестное замечание, которое отец однажды отпустил по поводу одержимости Эдит легендой рок-н-ролла, спросила:

– А ты не выросла из воображаемых ухажеров?

– Да, тут ты меня поймала. Туше! – Эдит рассмеялась, но тут же снова посерьезнела. – Я просто все думаю, почему… В смысле, откуда она появилась. Насколько я помню, однажды на уик-энд я приехала к вам и никакой Кэт не было, а потом, когда я в следующий раз увидела тебя, она раз – и появилась. Было… было ли что-то, что заставило ее появиться?

Я вспомнила разговор Эдит и матери, который однажды подслушала, – тот, что радикально изменил мой собственный взгляд на себя, вспомнила удивление на лице матери, когда через неделю Кэт родилась – уже выросшей. Мать сначала испугалась, потом ее это слегка веселило, раздражение пришло позже, когда проявилась истинная природа Кэт.

– Нет, – соврала я. – Она просто решила прийти. Почему ей сейчас со мной нельзя?

– Потому что надо ограничить объем безумия, которое демонстрируешь людям при первой встрече. Первое впечатление – самое важное. Напустишь на них свою сестру потом, когда они узнают тебя получше.

Я вздохнула и повернулась к Кэт:

– Я ненадолго, ладно?

– Понимаю. – Кэт улыбнулась и кивнула. Это было так обычно для нее.

– Пока.

Тщетно прождав лифт, я решила спускаться пешком. На площадке третьего этажа сидел какой-то мальчик и удрученно разглядывал содержимое пластмассового судка, стоящего у него на коленях. Заглянув мальчику через плечо, я увидела нечто поблескивающее, коричневые кубики, – выглядело не слишком аппетитно. Да и пахло так себе. Крекеры и столовый нож лежали на салфетке справа от мальчика, слева громоздился большой бугристый рюкзак.

– Что это?

Мальчик дернулся, и я обогнула его, стараясь не наступить на его имущество. Подняв на меня взгляд, слишком усталый для столь юной души, он сказал:

– Мой ланч.

– А почему ты ешь здесь?

В ответ мальчик пожал плечами.

– Что это?

– Печенка с луком.

– Выглядит ужасно.

– Маринованная селедка еще хуже.

Я понятия не имела, что такое маринованная селедка, но звучало просто омерзительно.

– И ты собираешься это есть?

– Не знаю. Можно бы выбросить, но есть хочется. – Он помешал содержимое судка, словно ожидал, что оно волшебным образом обратится в мороженое.

– Если хочешь, я могу добыть тебе арахисовое масло и сэндвич с вареньем.

– Правда? – Мальчик просиял.

Я вздохнула:

– Не могу же я бросить тебя умирать от голода.

Из слов Эдит я знала, что Моррису Голдману одиннадцать лет. Значит, он был двумя годами старше меня, хотя выглядел двумя годами младше. С оливковой кожей, неловкий, буйная копна волос черной меренгой завершала его и так какой-то всклокоченный вид. На Моррисе были длинные коричневые брюки, словно он собрался в церковь, белоснежная футболка (такая же, как та, что я принесла вернуть) и кожаные сандалии.

Моррис не только странно выглядел – он еще и говорил странным гулким голосом. При взгляде на Морриса казалось, что он сейчас застрекочет, как сверчок, но его тощая грудь порождала такой низкий гул, что разговаривать шепотом с ним было попросту невозможно. А умение нашептывать секреты значилось первым пунктом в списке требований, которые я предъявляла друзьям, – наряду с их принадлежностью к девочкам. Моррис с треском проваливался по обоим пунктам, но я решила, что не мне быть слишком разборчивой.

– Хочешь дружить со мной?

Он улыбнулся и кивнул:

– У меня нет друзей, так что ты будешь моим единственным другом.

– У тебя нет друзей?

– Ну, мама – мой друг, так что, наверное, один есть. Папа говорит, что не может быть моим другом, потому что он мой папа и командир в семье, и я должен уважать его.

– А в школе? Там у тебя нет друзей?

– Я не хожу в школу. Учусь дома.

– Почему?

– Один мальчик в классе как-то обозвал меня жиденышем и христоубийцей, и родители забрали меня из школы. Папа говорит, что школы в этой стране – рассадники фашистов.

Слова, слетавшие с губ Морриса, были мне неведомы.

– Кто такие фашисты?

– Не знаю точно. Наверное, что-то навроде крыс. Папа терпеть не может крыс.

Я крыс в школе не видела, но не собиралась спорить с отцом Морриса.

– А родственники? У тебя нет двоюродных братьев или сестер, с которыми можно дружить?

– У меня двое двоюродных, одному двенадцать, другому шестнадцать. Они живут в Кейптауне, я вижу их только на каникулах, но они не хотят со мной дружить. Говорят, что я чокнутый.