мести. Ему хотелось отомстить вам достойно, но достоинство в его представлении ограничивалось деньгами. Михайло задумал разорить вас, нажиться на том и поглумиться после. Найдя сообщников (вы, вероятно, даже не догадываетесь, сколь интересная семейка кровососов обосновалась в имении среди ваших рабов: скажу только, что действительная власть над населением ваших земель — у них), он с радостью и большой охотой пускал вас по миру, год за годом помогая делам прийти во всё более плачевное состояние.

Так бы и всё и тянулись ещё лет десять, но что-то у мошенников произошло, и они рассорились. Михайло быстро проиграл в конфликте, как более мелкий зверь, и не знал, что делать. Тут на него вышли люди (с маленькой буквы, так как по факту то были представители Людей), предложившие помощь и потребовавшие её же.

Калашников согласился. Опуская подробности, — он должен был способствовать вашей смерти от рук преступников.

Я знал о замысле, разумеется, но нашёл лишним вмешиваться, ведь вера моя в вашу исключительность не допускала и не допускает возможности вашей гибели от рук подобного отребья. Поразить вас способен только равный.

Поэтому я, убеждённый, что ничего у них не выйдет, отдал другой приказ (не удивляйтесь несуразности, у нас параллельная система команд, и я выговорил себе право руководства, наступающее в определённый момент) на ожидаемый случай провала. Результат вы сейчас видите.

Это мой подарок для вас, Александр Сергеевич. Ваши враги мертвы, я приношу их в дар. Здесь была казнь существ, осмелившихся поднять руку на человека. Вы можете заглянуть в глаза предавшего вас Калашникова, поскольку я приказал срезать ему веки.

P.S. Чемодан ваш не сгорел, доложу вам. Его должны были украсть до заметающего следы пожара. Вы должны понимать причину.

С уважением, ваш брат, и, надеюсь, в будущем — друг».

— И что это за околесица? — спросил Безобразов, когда Пушкин дал прочесть и ему. - Кроме того, что у вас действительно есть враг, я немногое понял.

— Вот и я не вполне понимаю, Пётр Романович, но письмо это писано левой рукой.

— Что с того?

— Значит автор не желает показывать свой истинный почерк так же, как истинное имя и лицо.

— Я бы сказал, что это нелепая, глупая и несмешная шутка, не видь сейчас столько загубленных душ. Кстати, кузен, а что там было о «народе обречённом»? Это о нас, что ли?

Вместо ответа поэт подозвал Степана и тоже дал почитать письмо, благо, написано оно было на русском.

— Давайте подождём, что скажет Степан, — предложил Пушкин.

— Степан скажет, что таких друзей — за... один орган да в музей, барин, — отозвался мужик, закончив чтение и начав заново.

— Зачем вы дали ему письмо? — Насупился ротмистр, но Пушкин только ухмыльнулся.

— Я показал вам это творение больного разума потому, что вы должны согласиться со мной, Петр, и согласиться добровольно, что давать письму ход нельзя.

— Что вы имеете в виду, кузен?

— Что автор — ненормален. При том обладает большой властью и силой. Доказательства лежат перед нами. И дать письму ход по инстанциям — значит подвергнуть вас опасности.

— Почему вы так думаете?

— Письмо я изучу поподробнее, но сразу могу сказать, что логика этого человека искажена и отравлена. Возможно, он фанатик. Упоминает некую организацию, все эти братья, люди, разум, человечество...

— Неужто масоны? — удивился Безобразов.

— Боюсь, что нет, мой храбрый друг, масоны действуют иначе, да и друзей у меня там... Откуда вы, к слову, знаете, что они ещё действуют, ведь масонство запрещено? — смог улыбнуться Пушкин.

Безобразов пожал плечами, видом показывая, что, мол, тоже ему секрет.

— Нет, я понимаю одно: вам нужно держать ухо востро, Александр, раз дело не в случайных душегубах, не в проворовавшемся Михайле, а в чём-то большем. Из Петербурга всё идёт.

— Думаете?

— Уверен. Вся дрянь оттуда. С жиру бесятся. И, кстати, пока не забыл — я принимаю ваше предложение о поступлении на службу, о которой вы говорили. Или, вернее, так и не сказали ничего толком.

— Вот как?! А Маргарита Васильевна не станет перечить?

— Баба?! Мне? Перечить?! — изумился ротмистр с тем оскорблённым видом, что так любят принимать находящиеся под каблуком у супруг мужья, когда кто-либо подвергает сомнению их главенство в семье.

— Не обижайтесь, Пётр Романович, я лишь беспокоюсь о вашем домашнем счастии.

— Пустое, кузен. Засиделся я дома, а так, быть может, и не скучно получится. Сдаётся мне, что... а, впрочем, не важно. Я согласен!

Мужчины пожали друг другу руки и раскланялись.

— Но я так и не понял, почему вы желаете утаить письмо от властей?

— Потому что его автор будет явно разочарован обратному.

— Гм.

— И ещё... Знаете, кузен, отчего я так сорвался в Болдино ночью, при всех ваших разумных доходах?

— Нет, но если желаете объяснить, то был бы искренне признателен.

Пушкин взял его под руку и отвёл шагов на двадцать от Степана, перечитывающего письмо раз уже в третий, с каким-то жадным вниманием.

— Я испугался, — прошептал Пушкин, — и был очень зол на себя.

— Испугались? — столь же негромко ответил Пётр. — Но чего именно?

— Денег, кузен, денег. Странно звучит, понимаю, но вся эта странность, ситуация... будто искушает меня кто. Так не бывает, показалось мне: долги, долги, безденежье, и вдруг — сокровище. На вот, держи миллионы! Ещё и Степка этот странный, вся подача... Да сразу после того, как старуха с косой на волосок от меня прошла! Я и струсил.

— Но чего?!

— За всё нужно платить, Пётр Романович, за всё. Вот и почудилось мне, как нашептал кто-то, втемяшилось вот... Что согласись я — и писать не смогу после этого. Дара лишусь.

— Ну уж вы скажете, кузен. Какая здесь может быть связь?

— А такая. Я ведь уверен был, что чемодан с бумагами сгорел с усадьбой, вот и вообразил себе, что стоило мне только задуматься взять деньги, как предупреждение свыше — «не надо».

— А что в том чемодане, кстати?

— Об этом потом, Пётр Романович, после.

Подошёл Степан.

— Да уж, — заявил он, возвращая письмо барину, — вот вам и случайная дуэль на Чёрной речке.

— Ты о чём?

— Ой, извините, машинально ляпнул что-то, барин. Оговорился. Романов начитался, смешалось всё в головушке. Виноват.

— Ну-ну.