подругу, — сперва по делу. Ты получил мою записку?

— Получил, барыня.

— И что же?

— Вот, барыня, — Степан поставил корзину с фруктами на пол, слегка распахнул шубу и достал два бумажных конверта, перевязанных голубыми лентами. Наталья спешно взяла их.

— Какая прелесть! — воскликнула барыня, обнаружив в них две прекрасные, тончайшие и тёплые турецкие шали. — Долли, Надя, посмотрите!

— Ого! — графиня кинула быстрый взгляд на шали и другой, более долгий и внимательный — на Степана. — Да ты и правда шит не лыком. Недёшево обошлись ведь?

— Недёшево, барыня.

— Ты должен звать меня ваше сиятельство, — Долли протянула руку и дотронулась легонько до ткани. — Узор великолепен.

— Как скажете, ваше сиятельство.

— И послушный. Ты ведь послушный, Степан?

— Не совсем вас понимаю, бар... ваше сиятельство.

— Ай, Долли, отстань от него, не видишь — растерялся бедняга, — Наталья была в полном восторге от столь быстрого исполнения желания, которое, говоря откровенно, смущало её дороговизной. Она вполне допускала, что мужик может потребовать подтверждения от мужа, что было чревато если и не отказом, то урезанием просьбы. Сейчас же она ликовала, испытывая неподдельную радость от мысли, как она будет дарить эти шали, в каком восторге будут сестры и как обрадуется её мать.

— Это правда, что государь одарил тебя часами, Степан? - Спросила Еропкина.

— Правда, барыня. - Не дожидаясь требований подтвердить слова, он извлёк из кармана великолепный золотой брегет с инициалами императора.

— Что же ты сказал государю такое, что он не наказал тебя за дерзость?

— Правду, барыня. Его императорское величество изволили спросить, не считаю ли я его лошадью. — При этих словах дамы вздрогнули. — Я отвечал, что лошадь не считаю, а всю Россию царь-батюшка в одной упряжке тянет.

Дамы уставились на Степана как на чудо морское. Даже Наталья отвлеклась на минуту от драгоценных шалей и посмотрела на него хлопая глазами, словно недоумевая от того какую странную глупость услышала. Степан смутился, чувствуя что краснеет. Сейчас ему та выходка казалась действительно неуместной, да и тогда он понял, что спасло лишь царское благодушие проявленное на публику. Ощущение стыда перед этими дамами уязвило его.

— Здесь что-то не так, — продолжала изучать Степана Долли, — неужели вы, то есть ты, из тех мужчин, которым проще выйти под пули, чем оказаться в обществе женщин?

— Это было бы логично, ваше сиятельство, — возразил ей Степан, — первое куда безопаснее.

— О! У медведя есть когти? Уже хорошо. Скажи, с государем ты был столь же остёр на язык?

— Нет, ваше сиятельство, — улыбнулся Степан той улыбкой, что означала у него иронию, — имея честь невольно обратить на себя внимание его императорского величества, я был скорее мышью, чем медведем, — чтобы шкура моя не привлекла внимания охотника.

— Бывают охотники, которых не обмануть, Степан, не правда ли?

— Ваша правда. Ведь потому я и подтвердил, что случаются ситуации, когда под пулями не так и опасно, ваше сиятельство.

Долли вспыхнула, оцарапав ногтями веер, но сказать на это ничего не успела, когда Наталья — сгорающая от нетерпения, не замечающая ничего, кроме собственной радости, не видящая того, что графиню этот странный мужик заинтересовал куда больше турецких шалей, а Еропкину заинтересовало непривычное оживление меланхоличной Долли, — прервала эту сцену, отпустив Степана и в порыве чувств предложив ему пройти в лакейскую и выпить чаю.

Степан раскланялся с присущей ему неуклюжей грацией, поблагодарил барыню за оказываемую честь и вышел в задумчивости. Присутствие гостей помешало ему поговорить с Натальей, как он желал, но чувства потерянного времени не было. Он прошёл к выходу, миновав лакейскую, — пить их «чай», то есть опивки, Степан не собирался.

Глава 12

В которой Безобразов прибывает в Санкт-Петербург и развлекается.

Пётр Романович добрался до Петербурга лишь в середине января, изрядно задержавшись в Болдино по просьбе спешившего в столицу Пушкина.

Зверская расправа над семьёй Калашниковых требовала присутствия хоть кого-то из способных засвидетельствовать господ, и Безобразов, вздыхая, согласился взять это на себя. Следствие началось традиционно неспешно — приехавший на третий день капитан-исправник предложил обвинить во всём болдинских крестьян, настрадавшихся от тяжёлой руки управляющего и выместивших на нём злобу. Пётр обратил его внимание на то, что в подобном случае господин Пушкин рискует остаться без крестьян вовсе, ибо их всех будут ждать рекрутчина или Сибирь. Капитан-исправник в свою очередь заметил, что столь неслыханное душегубство есть бунт против основ мироздания и государя императора, а потому спуску быть не должно, о чём он уже отписал военному губернатору перед тем, как выехать. Тем более что разбойники в тех краях редкость и, существуй они на самом деле, изловить их было бы непростой задачей, а крестьяне — вот они. Удивлённый Безобразов тоже написал письмо губернатору, в котором изложил своё восхищение особенностями логики чиновника, но не успел его отправить, как губернатор нагрянул сам.

Михаил Петрович Бутурлин, генерал-майор, один из героев войны 1812 года и заграничного похода русской армии, служивший и в егерях, и в кирасирах, и в кавалергардах, превосходный распорядительный чиновник (с точки зрения начальства), умный, начинающий с того, что решительно не берёт взяток, добиваясь экономии средств и подтверждая репутацию человека честного и неподкупного, — после чего берёт их в двойном размере, совершенно не доверяющий людям и подчёркнуто деликатный в общении, словом, подлинный сын своего века — явился в Болдино с дурным настроением.

Когда Пушкин ещё только стремился в Оренбург, Бутурлин не поверил его официальному объяснению, решив, что столь хитрым способом прикрывается ревизия. Мысль эта казалась ему верной и единственно разумной настолько, что он бросил её на бумагу в письме к военному губернатору Оренбурга Перовскому. Тот, посмеявшись, показал эти строки самому Пушкину, который впоследствии пересказал их Гоголю, предложив использовать как идею для какого-нибудь произведения.

Сейчас же Бутурлин был совершенно уверен в правильности своего чутья и в верности догадки, поскольку на следующий день, как Пушкин со Степаном выехали из Нижнего Новгорода в столицу, ему пришла бумага «Дело № 77. Секретное»: «Об учреждении тайного полицейского надзора за прибывшим временно в Нижний Новгород поэтом титулярным советником Пушкиным». Проклиная на чём свет стоит нерасторопность службы (до Оренбурга подобная бумага дойдёт лишь спустя две недели), он лично сел сочинять отчёт о тщательно организованном полицейском надзоре над Пушкиным, когда