Николай немедля вызвал в Царское Село министра внутренних дел. Тот приготовился к обширному докладу, достал папки с документами, донесениями из Департамента полиции, но царь остановил его:

– Керенский… Что вы скажете о нем?

Министр покраснел, поскольку к ответу на этот вопрос был не готов.

– Досье в полиции есть, – натужно вымолвил он, – слежка ведется давно. Но…

– Что – но? – нетерпеливо произнес царь.

– Ваше величество, Александр Федорович замечен в связях с рабочими. Недавно путиловцы к нему приходили. Кстати, удивительное дело. Большевики проникают на завод, чтобы вести там агитацию, а рабочие больше доверяют Керенскому. Но, как вы знаете, Родзянко не снял с него неприкосновенность…

– Этот жалкий толстяк! Опять несет всякий вздор! – поморщился Николай. – А что Керенский? Неужели к нему нельзя найти подход?

– Извините, ваше величество, вопрос сложный, – изобразил задумчивость министр, – как вы знаете, Керенский вел только политические процессы, по которым не платят гонорар. А мог бы разбогатеть, как Плевако. Насколько нам известно, от приглашений на ведение уголовных дел отказывался. Стремился к другому. Говорит, к свободе народа.

– Значит, неподкупен?

– Очевидно, ваше величество. И еще… В демонстрациях лично не участвует. А то давно сидел бы в Трубецком бастионе. Замечено, что в речах не всегда контролирует себя. Даже на заседаниях в Думе. Чересчур горяч, ваше величество.

– Жаждет монаршей крови? – встрепенулся Николай.

– Не думаю, – замялся министр, – он вообще-то против кровопролития. В последней речи явно зарвался. Обстановка сложная. Разрешите доложить, ваше величество?

Николай помрачнел:

– Подождите. Мой флигель-адъютант утверждает, что Керенский еврейского происхождения. Так ли это?

– О боже! Неужели проморгали! – испугался министр. – Есть документы? Что говорят об этом в «Союзе русского народа»? Почему молчит Пуришкевич? Пусть Воейков официально обратится в Департамент полиции. Хотя… У Керенского университетское образование. Неприкосновенность. Увы, за черту оседлости его не переправишь. И вообще, сейчас…

– Понимаю, – вздохнул Николай, – еврей он или не еврей, но, судя по вашему отношению к нему, он дерзкий, но не озверевший человек?

– С какой стороны подходить, – уклончиво ответил министр.

Он спешил в Петербург. Обстановка в городе накалялась не по дням, а по часам. Суровая зима принесла новые лишения. Подвоз хлеба в Петроград и Москву почти прекратился. Цены на товары широкого потребления прыгнули вверх. Уже не раз громили булочные. Охранка отмечала в своих донесениях министру: «Матери семей, изнуренные бесконечным стоянием в хвостах у лавок, исстрадавшиеся при виде своих полуголодных и больных детей, пожалуй, сейчас гораздо ближе к революции, чем господа Милюковы, Родичевы и К°, и, конечно, они гораздо опаснее, так как представляют собой тот склад горючего материала, для которого достаточно одной искры, чтобы вспыхнул пожар».

Уже после возвращения от царя министр затребовал полный текст речи Керенского на открытии Думы. В ней были и такие слова: «Если вы со страной, если вы понимаете, что старая власть и ее слуги не могут вывести Россию из кризиса, то вы должны определенно заявить себя не только на словах, но и на деле сторонниками немедленного освобождения государства и немедленно перейти от слов к делу». Министр не ожидал такой революционной прыти от членов Думы. Многие находились в ссылке, на каторге, главные из них – в эмиграции. Самым опасным из думцев был, без сомнения, Керенский. В отличие от не менее авторитетного в Думе Милюкова он пользовался доверием рабочих.

Говоря о противостоянии царя и Керенского, у нас есть возможность сравнить образы, характеры того и другого, и сделать это на основе уникального по содержанию дневника Зинаиды Николаевны Гиппиус – поэтессы, прозаика и критика. Можно спорить о ее поэтическом творчестве, о роли в русской литературе, она принадлежала к течению символистов, в ее стихах звучали мотивы чувственной любви и религиозного смирения, но бесспорно она была своеобразной поэтессой:

Петербургские «дневники» Гиппиус, написанные в тревожные годы до и после Февральской революции, сотворенные рукой человека проницательного, откровенного, неравнодушного к судьбе родины, на мой взгляд, представляют несомненную историческую ценность: «Керенского мы знали давно. (Мы – Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский, супружеская чета, муж – известный прозаик, кандидат на Нобелевскую премию по литературе, при избрании уступивший И. А. Бернину два голоса. – В.С.) Керенский бывал у нас и до войны. Во время войны, мы, встречались с ним в бесчисленных левых кружках интеллигенции. Мы любили Керенского. В нем было что-то живое, напористое и детское. Несмотря на свою истерическую нервность, он тогда казался нам дальновиднее и трезвее многих… Я помню, как однажды Керенский, говоря со мной по телефону после какой-то очень грубой ошибки думских лидеров, на мой горестный вопрос: «Что же теперь будет?» – ответил: «Будет то, что начинается с а…», т. е. анархия; то есть крах. «Оно». Гиппиус и Керенский встречаются на заседании Религиозно-философского общества в первую «военную» зиму. «Говорил тогда и Керенский… Я не слышала ни одного слова из его речи. И вот почему. Керенский стоял не на кафедре, а вплотную за моим стулом, за длинным зеленым столом. Кафедра была за нашими спинами, а за кафедрой, на стене, висел громадный, во все лицо портрет Николая II. В мое ручное зеркало попало лицо Керенского и совсем рядом, – лицо Николая II. Портрет очень недурной, видно похожий на оригинал (не серовский ли?) Эти два лица рядом, казавшиеся даже на одной плоскости, т. к. я смотрела в один глаз, до такой степени заинтересовали меня своим гармоничным контрастом, своим интересным, „аккордом“, что я уже и не слышала речи Керенского. В самом деле смотреть на эти два лица рядом – очень поучительно. Являются самые неожиданные мысли – именно благодаря „аккорду“, в котором, однако, все – вопящий диссонанс… Лицо Керенского – узкое, бледно-белое, с узкими глазами, с ребячески оттопыренной верхней губой, странное, подвижное, все живое чем-то напоминающее лицо Пьеро. Лицо Николая – спокойное, незначительно-приятное. Добрые… или нет, какие-то „молчащие“ глаза. Этот офицер – точно отсутствовал. Страшно был и все таки страшно не был. Непередаваемое впечатление от сближенности обоих лиц. Торчащие к верху, короткие, волосы Пьеро-Керенского и реденькие, гладенько причесанные волосенки приятного офицера. Крамольник и царь. Социал-революционер под наблюдением охранки и его величество император божьей милостью. Я читала самые волшебные страницы интересной книги – Истории; и для меня, современницы, эти страницы были иллюстрированы».