Александр Федорович не замечал ни времени, ни того, что не ел уже трое суток. Он бесконечно отвечал на вопросы солдат и рабочих, говорил уверенно и обоснованно. Душа его находилась в чудесном полете, которому, казалось, не будет конца. И когда он, наконец, решил на пару часов забежать домой и вышел из здания Думы, люди на улице узнавали его, громко и сердечно приветствовали, тянули к нему руки. Кто-то обнимал, кто-то просто хотел коснуться его, вокруг закружился людской водоворот. Благо до дома было пять минут ходьбы. Иначе не вырваться бы ему из людских объятий. Ольга, заметив его в окно, с трудом вырывавшегося из шумной толпы, открыла дверь. Она никогда не видела его таким радостным, с пылающим от счастья лицом. Даже когда рождались сыновья, он улыбался, шутил, радовался, но не с такой силой, как сейчас.

– Свершилась революция? – спросила она.

«Да!!!» – ответил его полный азарта и счастья взгляд.

Может ли человек быть бесконечно счастливым, жить на высочайшем подъеме чувств? Несомненно. Но может ли он при этом, с парящей над бытием душой, точно и разумно воспринимать все происходящее, вплоть до событий, случаев и моментов, на первый взгляд кажущихся мелкими и незначительными, – наверное, может, но не столь трезво и глубоко, как в обычной, нормальной жизни.

Александр Федорович не очень внимательно отнесся к беспокойству солдат о том, что якобы офицеры замышляют контрреволюционный переворот. Председатель военной комиссии полковник Энгельгардт опроверг эти слухи. Тогда делегаты только что созданной военной секции Совета, ставшего Объединенным советом рабочих и солдатских депутатов, попросили Энгельгардта издать приказ, обращенный к тысячам солдат, которые, оставшись без офицеров, не знали, что делать. Энгельгардт отказался, считая, что приказ должен издать Гучков, приступивший к руководству войсками через неделю. Оттяжка сильно расстроила солдатских депутатов, и они подготовили свой знаменитый приказ № 1 (1 марта 1917 года). Свидетели утверждают, что его едва ли не под диктовку солдат писал член Исполнительного комитета меньшевик Н. Д. Соколов.

Соколов по профессии был адвокатом. Поэтому ему и поручили записать этот документ. Но он совершенно не разбирался в военных вопросах. К тому же его «подсказчики» из членов Исполнительного комитета Совета были в основном меньшевиками и эсерами, программы которых не сильно отличались от большевистских тезисов. В результате в приказе значимость офицеров в революционной армии сводилась почти что к нулю, им даже запрещалось иметь оружие (!), а шестым пунктом, размытым и неясным, они, по сути, лишались власти (!).

При печатании приказа Соколов успел снять пункт выборности командиров, что в общем-то не лишило приказа в ряде основных пунктов элементарной логики. Абсурдность приказа не вызывала сомнений и поставила русское офицерство, готовое поддержать революцию, в унизительное положение. Приказ завизировал Керенский, будучи так же, как и меньшевики Н. Д. Соколов, Н. Н. Суханов, «полуленинцем», каким он числил себя, пописывая статейки против войны, членом Исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов, как Ю. М. Стеклов и эсер В. Н. Филипповский. Какую роль он считал для себя главной – участие в Совете или во Временном комитете? По всей видимости, его прельщали оба этих органа, где он мог принести пользу революции. Позже он говорил, что «отдал бы десять лет жизни, чтобы приказ вовсе не был подписан». Но в напечатанном приказе было невозможно что-либо изменить, хотя бы ввести пункт о выборности офицеров в солдатские комитеты, о соблюдении строжайшей воинской дисциплины, то есть о беспрекословном подчинении низших чинов офицерам.

Вот как описывает происходившее Зинаида Николаевна Гиппиус: «Сколько месяцев прошло? Итак, сегодня все тот же Керенский. Тот же… в чем-то неуловимо уже другой. Он в черной тужурке, как никогда не ходил раньше. Раньше он даже был „элегантен“, без всякого внешнего демократизма. Он спешит, как всегда, сердится, как всегда…Честное слово, я не могу поймать в словах его перемену, и, однако, она уже есть. Она чувствуется… Бранил Соколова. Дима (муж Зинаиды Николаевны) спросил: „А вы знаете, что Приказ № 1 даже его рукой и написан?“ Керенский закипел: „Это уже не большевизм, а глупизм! Я бы на месте Соколова молчал. Если об этом узнают, ему не поздоровится“. Бегал по комнате. Вдруг заторопился: „Ну, мне пора… Ведь я у вас инкогнито“. Непоседливый, как и без „инкогнито“, – исчез. Да, прежний Керенский и – на какую-то минутку – не прежний, быть может, более уверен в себе и во всем происходящем – неужели нужно? Не знаю. Определить не могу».

Субординация власти – элементарное условие дееспособности армии в любой стране. Как мог Керенский этого не учесть? Объяснение простое – чрезмерное напряжение и упоение победой. «Кто-то один или какая-то группа, принадлежность которой осталась загадкой, разослала этот приказ, предназначенный только для Петроградского гарнизона, по всем фронтам», – писал в своих мемуарах Керенский, и, хотя эта акция наделала немало бед, отнюдь не она, вопреки утверждениям многочисленных русских и иностранных военных кругов, явилась причиной «развала русской армии». Несправедливо и их заявление о том, что приказ был разработан и опубликован если не самим Временным правительством, то с его молчаливого согласия. Суть даже в том, что приказ был обнародован за два дня до создания Временного правительства. Более того, первым шагом этого правительства было разъяснение солдатам на фронте о том, что приказ относится не к ним, а к Петроградскому гарнизону. Керенский и потом сделал многое для нивелирования этого приказа, но он в сознании русской интеллигенции, особенно эмиграционной, навсегда остался укором ему, и немым, и порой гласным.

Использовав этот приказ, «германские агенты всячески пытались возбудить беспорядки среди матросов и солдат, натравливали их на офицеров, на расправу с ними, – признавался Керенский. – Германскими агентами были большевики, те „случайные люди“, которые проникли в состав первого Совета рабочих депутатов». Александр Федорович не называл их партийную принадлежность, надеясь на будущее и возможное сближение с ними. Он и Чхеидзе в обращении к Петроградскому гарнизону подчеркивали, что враждебные делу революции листовки, выпущенные от имени комитетов социал-демократов и социал-революционеров, есть не что иное, как злонамеренные фальшивки. Вскоре после этого офицеры Петроградского гарнизона торжественно поклялись в своей поддержке революции, и напряженность в войсках, вызванная приказом № 1, значительно спала. И первая речь, которую Керенский произнес в качестве министра юстиции Временного правительства, заканчивалась призывом к соблюдению подчинения офицерам, строжайшей воинской дисциплины. «С самого начала революции, – говорил он, – массы полицейских шпиков, германских агентов и крайне левых стремились вызвать против нас ненависть. В распоряжении тайной полиции – охранки – во всех слоях населения находились несколько тысяч агентов, шпиков, осведомителей и агитаторов, чье воздействие на легковерных людей оказывало впечатление». Слова Керенского о том, что теперь народ может вздохнуть свободно, полной грудью, что со страхом быть арестованным по доносу шпиков и других агентов полиции покончено навсегда, что полиция заменена народной милицией, были встречены бурей аплодисментов. Авторитет Керенского продолжал расти с небывалой быстротой, и, как стало известно позднее, многие из тех, кому предложили войти в новое правительство, ставили условием вхождения пребывание в нем Александра Федоровича как своего рода козырной карты – представителя от народа.