Вздохнула, чтобы не выдыхать. Чтобы спрятаться в вороте его рубашки. Захлебнуться в его неукротимом желании. Утонуть в его одержимости. Пойти ко дну, подхватив его ритм, подчиниться его рукам, потеряться в его дыхании и стать с ним чем-то одним. Единым. Неделимым.

Желанием, терпким и неистовым.

Удовольствием, сладким и проклятым.

Опьянением, тягучим и запретным.

Я не застонала, я скорее всхлипнула и кончила, подаваясь к нему, подтягивая к себе.

Любя и ненавидя.

Боготворя и проклиная.

Слабая. Падшая. Павшая. Порабощённая и поработившая.

Его.

Его навсегда.

Урод тяжело дышал, упираясь в стену лбом и прижимая меня к себе.

— Ненавижу тебя, — выдохнула я.

— Я знаю, — тихо засмеялся он.

Разжал руки. Поднял моё лицо за подбородок. Наверное, хотел что-то сказать, но только покачал головой, глядя на меня.

— Выходи, — кивнул он на дверь. Отошёл в сторону.

Трахнул и выгнал. Блеск!

Я схватила сумку и выскочила.

И ещё на ходу поправляла платье, когда меня вдруг окликнули.

— Настя?

Я подняла глаза. О, чёрт!

Глава 39

— Ты что здесь делаешь? — таращилась на меня Оксанка.

— А ты? — сглотнула я.

— Я, вообще-то, здесь работаю, — смерила она меня взглядом с ног до головы.

— Т-ты не говорила, что работаешь… здесь.

И я не успела ещё как-то логично объяснить своё тут появление. И как-то убедительно оправдаться за мокрое мятое платье, когда из туалета вышел Оболенский.

Оксанка изменилась в лице.

А я… я хотела провалиться сквозь землю.

Сука! Он же знал. Он точно знал, что Оксанка здесь работает. И когда она придёт.

Урод улыбнулся, раскланялся и ушёл. Просто ушёл.

В гробовой тишине хлопнула дверь.

— Он вышел из туалета? — приподняла брови Оксанка оглянувшись.

Да, твою мать! Да твою же мать! Здесь один туалет для посетителей.

— Мирон! — заорала Оксанка.

На её крик из подсобки выглянул хозяин кафе.

— Там замок в туалете сломали. Отправь кого-нибудь починить.

— Опять? — покачал головой Мирон. Махнул мне рукой приветствуя. — Ладно, я сейчас.

— Это не то, что ты думаешь, — выдохнула я, когда он ушёл.

— А я думаю, это именно то, — покачала головой Оксанка и, хмыкнув, скрылась за дверью служебного входа.

Наверное, мне надо было уйти. Без объяснений. Без оправданий.

Но я не могла.

Я села за тот же столик: с него вытерли и размазали тряпкой по полу разлитый кофе.

— Оксан, — позвала я, когда она вышла в фирменном переднике с блокнотом в руках. Вся такая важная, гордая, оскорблённая.

— Сейчас, заказы приму, — бросила через плечо с превосходством праведницы над грешницей, верной жены над бесстыжей блудницей.

Обойдя два столика с таким видом и скоростью, словно их было двадцать, она наконец снизошла — села на диванчик напротив меня.

— Если ты ждала меня только для того, чтобы попросить не говорить Захару, то зря тратила время. — Я вздохнула, тяжело, обречённо, не зная, с чего начать, но она вдруг протянула мне руку: — Я и так не скажу. Ты же моя подруга, — сжала она мою ладонь в своей. — Ты, блин, моя единственная подруга.

Я не сказала «спасибо», не выдохнула с облегчением. Да и не испытала его.

Как не чувствовала потребности всё ей рассказать, поделиться или покаяться.

Она, наверное, злорадствовала, что я не такая уж и святая, какую из себя строю, по её мнению, но мне было плевать. Я злилась на неё за то, что поверила. Ей, твою мать, поверила, когда она сказала, что Захар чем-то прижал Оболенского, что тот ему должен. Шла ва-банк, давила на Урода. И ошиблась. Во всём.

— Откуда ты знаешь то, что сказала мне про Захара? — забрала я руку.

Она пожала плечами:

— Просто знаю и всё, — Оксанка хмыкнула. — Взяла бы, да сама его спросила.

Угу. Я спросила.

— Мы не говорим про тюрьму, Оксан. Не обсуждаем Оболенского. Не вспоминаем, как познакомились.

Это была чистая правда. Мы не обсуждали и не собирались, пока не появилась Оксанка.

Но этой тупой сучке разве объяснишь, что о некоторых вещах не говорят.

Разве растолкуешь такие тонкости, что некоторые вещи выносимы только если о них молчать.

Что Захару невыносимо знать, что в тюрьме со мной делал Урод. А мне невыносимо об этом помнить.

Что если о чём-то не говорить, то через какое-то время кажется, что этого и не было.

А если произнести вслух — станет реальностью.

Глава 40

— О чём же тогда вы говорите? — усмехнулась она.

— О маме. О Луи Икаре.

— О ком? — скривилась она.

— Неважно. Откуда ты узнала?

— Ну, — она заёрзала на сиденье, — Оболенский тут встречается с разными людьми, я кое-что слышала.

— Оболенский никогда ни с кем тут не встречается, — смотрела я на неё в упор.

— Это когда ты тут работала, он приходил только ради тебя, — поправила она фартук и теперь расправляла листы блокнота. — Но потом все изменилось.

— Когда потом?

— Когда он ушёл от моей матери.

Хозяин кафе принёс инструменты ремонтировать защёлку, Оксанка повернулась на звук.

— Что ещё рассказал тебе брат про Захара? — заставила я её перестать таращиться на Мирона и снова повернуться ко мне.

— Да какая разница, — отмахнулась она.

Тупая сука!

— Большая! Я с ним живу!

Она снова посмотрела в сторону туалета, как бы давая понять, что я теперь не в праве ей указывать. Что-то в нервном движении, с которым она прикусила губу, было ещё, в том, как подрагивали её губы, как она стала грызть заусенец, как глянула на меня, коротко, остро, словно я не Захару изменила, которого она и так недолюбливала, а с её парнем переспала.

Может, смотри я на неё дольше, я