Но я знала, что он приходил осенью и был в курсе, где я живу. Что он тогда сильно хромал и у него шрамы на животе. Знала, что на руке у него татуировка, которую он совсем недавно забил, наверное, когда приносил мне еду в камеру — тогда его запястье было перемотано бинтом.

А ещё я знала, что ничего плохого он мне не сделал. Скорее наоборот: защищал, помогал, поддерживал. И если бы не чёртова Оксанка, мне бы и в голову не пришло в нём сомневаться.

Конечно, как у всех, у него были секреты.

И, наверное, он меня не любил. Он и сексом со мной занимался неохотно — инициатором обычно была я. Это было объяснимо: он же не идиот, чтобы не понять, что Урод приходил ко мне в камеру не по голове погладить. А после того, как я расплакалась — и прикасаться ко мне лишний раз боялся. Но что-то его рядом со мной держало. Что-то заставляло стойко вынести даже побои, вернуться и ни в чём меня не упрекнуть. В отличие, например, от Гринёва, который сразу трусливо заскулил и во всём обвинил меня.

Да, я бы хотела знать: почему? Чем я заслужила его преданность, заботу и доброту. Но куда больше меня сейчас беспокоило: чем я за неё отплатила. И что на самом деле чувствую к нему.

Обо всём этом я думала, роясь в ящиках дедушкиного стола.

Когда я вернулась, Захар спал. А может делал вид, что спит. Когда я вышла из душа, он даже не пошевелился. Я положила его в маминой комнате, чтобы не беспокоить и ему было удобнее, а сама спала эти дни у себя.

Я закрыла дверь в комнату и ушла в кабинет.

И сейчас меня больше заботило не что он скрывает, а на что мы будем жить.

Я достала бумаги суда, нашла копию описи ценного имущества, что предоставила другая сторона, и скользила по ней пальцем, выискивая из наших, моих вещей, что можно продать.

Мебель, посуда, картины, книги — чёртов список состоял без малого из сотни наименований. Я не испытала жалости к старушке, когда увидела, что её адвокаты переписали даже все скромные мамины украшения: обручальное кольцо, золотую подвеску с именем, что ей не нравилась и она её не носила, серьги, что достались от бабушки. Не было в этом списке серёжек с параибой, серебряных ложек, камеи и часов, что стащила тёть Марина. И, наверное, если бы был суд, я была бы ей даже благодарна, что эти вещи не вошли в список. Но куда больше меня заинтересовала пометка на полях, сделанная, видимо, моим адвокатом.

«Сейф???» — написала она, поставив целых три вопросительных знака.

Наверное, хотела спросить есть ли в нашем доме сейф. Судя по всему, его не нашли.

— Сейф, — обернулась я к книжному шкафу.

Почему я не вспомнила о нём раньше? Конечно, у деда был сейф. Такой же старинный, как и большинство предметов в квартире, наверняка сделанный одним из его именитых предков. И слава богу, что сейф был именно таким — допотопным, с ключом — шифр бы я ни за что не подобрала, — и спрятан так, что нужно постараться, чтобы его найти. И ещё больше, похоже, постараться, чтобы найти ключ.

«Думай, Настя, думай, куда можно спрятать ключ?» — осматривала я кабинет с дедушкиного кресла. Он должен быть где-то под рукой, чтобы долго не возиться, и в то же время не на виду. Где-то близко, чтобы его можно было при необходимости достать, но не в самом очевидном месте.

И, конечно, там могли быть деньги, которые мне сейчас были так остро нужны. Но их там могло и не быть. Поэтому поиски ключа от сейфа я оставила на потом. С трудом я представляла и как потащу в скупку бюро Рёнтгена или картину Айвазовского, занимающую полстены, что в описи значились как самые ценные. Зато серьги с бирюзовыми турмалинами уютно легли в сумку.

«Прости, мам, — сжимала я коробку в руке, неуверенно переминаясь с ноги на ногу у прилавка ломбарда, — тебе они, конечно, были дороги. Но я отца почти не помню. А мне сейчас надо выжить. Когда будет возможность, я их выкуплю».

Глава 46

— Сверчок, что случилось? — держась за бок, встал мне навстречу Захар, когда я с порога швырнула в стену коробку с чёртовыми серьгами.

— Ты знаешь, что в скупке берут только металл, по весу, камни им нужны? — едва сдерживая слёзы, упала я на диван в гостиной. — А в ломбарде дали такую цену, что пусть они сами на них живут несколько месяцев.

Захар, кряхтя, поднял коробку. Открыл. Вздохнул.

— Это мамины?

— Да, — рывком встала я и пошла раздеваться.

— Это не выход — продавать ценности, — пошёл он следом в мою комнату.

— А что выход? Работать и учиться я не смогу. Сбережений у меня нет. А ты, — я посмотрела на него тоскливо, сглотнула и сказала то, что должна сказать. — Ты должен уйти, Захар.

Он смотрел на меня молча и терпеливо ждал, что я скажу дальше.

— Не сейчас. Не сию минуту. Не потому, что мне с тобой плохо или я встретила кого-то другого. Просто рядом со мной опасно. Рядом со мной…

Голос мой дрогнул и сорвался. Губы задрожали. И чёртовы непрошенные слёзы потекли ручьём.

— Я знаю, знаю. Всегда знал, — гладил меня по спине Захар, прижимая к себе. — Что ты — не моя. Чужая земля. Запретная территория. Недозволенное. Недопустимое. Запрещённое. Но я не боюсь. Я дал слово. Тебе. Себе. Что я буду о тебе заботиться. И я буду, несмотря ни на что. Я справлюсь. Не переживай за меня. Думай о себе. Делай, что должна. Учись. Борись. Живи. Не бросай французский. А я… я просто буду рядом.

— Ты не понимаешь, — покачала я головой.

— Поверь, я понимаю, — тяжело вздохнул Захар.

— Я тебе изменила, — выдохнула я.

Но он прижал меня к себе только крепче.

— Я никогда и не требовал верности.

— Но мы…