Баба оказалась жива. И не баба, собственно, а сопливая девчонка, худая и испуганная.

– Ты чего под колеса кидаешься? – грозно вопросил ее незадачливый водитель. – Жить надоело, твою мать? Цела? Вставай давай и вали отсюда!

Мысленно он уже подсчитал, сколько денег в бумажнике. Если она руку там или ногу сломала – довезет ее до травмпункта, сунет баксов сто-двести и пока! Главное, чтобы шума не поднимала и ментов не привлекала.

Но девчонка только мотала головой. Витька был парень не злой, но тут он взбеленился.

– Чего мотаешь? Сказать не можешь? Язык прикусила?

Он за плечи поднял девчонку с асфальта и замер, глядя в распахнутые ее глаза. Так, должно быть, смотрит человек на свою смерть. Витьку Сотникова проняло.

– Да ты че? Да не смотри так, не съем я тебя. Руки-ноги целы?

– Увезите меня отсюда, – спокойно сказала девушка. – Меня хотят убить. Они меня убьют, если найдут. И вас убьют тоже.

Сдержанный тон, который не просил, а приказывал, показался Витьку убедительнее всякого крика. Он больше не стал расспрашивать, а распахнул заднюю дверцу и запихнул девчонку на сиденье. Она не села, а сразу легла. Легла ничком на сиденье, словно боялась, что ее увидят. Или совсем обессилела? И Витька ударил по газам.

Сашей Эрберг становился только в присутствии Марка Краснова, а во все остальное время и для всех прочих он был Александром Моисеевичем, или господином Эрбергом, или просто Моисеичем, если вдруг решал облагодетельствовать кого-нибудь, или, для подчиненных, переводящих дух в курилке после разговора с начальником, злобной Моськой. Моськой, которая никогда не позволяла себе тявкать на слона, зато больно кусала всех прочих, кто поменьше и послабее.

Но последнюю неделю начальник лютовал, как никогда. Словно пытался отыграться на сотрудниках за какие-то собственные промахи. Даже парфюмеру Петечке Могилевскому, работавшему, кстати, в том числе и над индивидуальными духами «Кира», досталось на орехи. Надо заметить, совершенно необоснованно. Моська чуть не загрызла бедного Петечку, всеобщего любимца, на глазах потрясенного коллектива.

Петечка потом плакал в туалете, вытирал слезы грязным кружевным платочком, размазывая тушь по лицу, и всхлипывал: «У-у-у, толстая харя! Погоди, найдется и на твою поганую лысину управа. Сам нюхало распустил, у самого яйца перепелиные! Я все Марку Дмитриевичу расскажу, все!» К слову, до Краснова доходили кой-какие слухи о крутых методах управления в «МАРКЕ», дочерней компании «Миноса», но он никогда не проверял их, безоговорочно доверяя своему другу… И Петечка Марку Дмитриевичу не пожаловался, как грозился. Потому что до бога высоко, до Краснова далеко, а с Моськой приходится каждый день общаться.

Ярость Эрберга мало-помалу стихала. Чтобы окончательно успокоиться, он, как всегда в подобных случаях, поехал покататься… И вот уже свет разрозненных фонарей превращается в одну иллюминирующую линию, а от бесконечной череды рекламных щитов остается лишь ненавязчивое, приятное для глаза сияние. Как и незаслуженно обиженный Петечка, Эрберг думал о Марке. Да только вот не защитника видел он в нем, а соперника.

«Легко ему – с детства на всем готовеньком. Марк – отличник, Марк – Марк Твен, Марк – умница… Тьфу! И в школе, конечно, именно его считали за лидера. Еще бы. Мама – актриса, папенька – известный ученый. Думать тошно! И в шахматы меня вечно обыгрывал, хоть бы раз проиграл, для смеха!.. Нет, он должен быть первым – во всем. Всю жизнь на готовеньком. Не бился он даже в студенчестве, чтобы выкупить из ломбарда единственный костюм, не мучился из-за неказистой внешности, из-за дурацкой семьи, из-за глупой профессии, переходящей по наследству! И сейчас – ты такой важный, такой самоуверенный, обожравшийся болван, находящий время говорить о звездах! А я трясусь, а я дергаюсь, места себе не нахожу! Ну ничего, у нас в запасе вариант имеется. Только бы найти, да еще выяснить, кто посмел…»

Раздумья Александра Моисеевича прервала голосующая девушка. Он позволил вволю повизжать тормозам и с любопытством посмотрел на гипотетическую попутчицу. «Одна. Так поздно. В безлюдном, в общем-то, месте. Не проститутка. Но почему здесь? Неужели работает дикарем, в одиночку? И не боится ведь!..»

Эрберг, как он это ловко умел, выразительно кивнул головой: садись, мол, рядом. Девушка села, не говоря ни слова. По ее дыханию и глазам чувствовалось, что она долго плакала. Плечи все еще иногда вздрагивали. Наконец, Эрберг прервал пантомиму:

– Куда вам? – спросил он. – И почему вы плакали?

– Мне все равно, куда. А плакать… не…стану… боль…ше…

Вопреки словам, она зарыдала.

– Я вам чем-нибудь могу помочь?

– Нет, н-н-нет, – с трудом выговорила девушка, пытаясь справиться с подступающими к горлу спазмами.

– А знаешь, поехали со мной, в кабак. – Чутье подсказало Эрбергу, что пора переходить на «ты». – Поехали. Местечко я знаю одно – супер! Можно будет рассказать друг дружке о гор-ре. Каждый расскажет о своем. Глядишь, и отляжет.

Девушка улыбнулась – вот уж действительно сквозь слезы.

– Как вы смешно произнесли. Я ведь совсем вас не знаю. Я, оказывается, вообще ничего не знаю…

– Вот и узнаешь! Я… – тут Эрберг несколько секунд помедлил, все-таки решив назвать свое настоящее имя… – Саша. А ты…

– Наташа.

– Ну и славненько. Саша и Наташа! А грассировать я принимаюсь, когда чувствую, что говор-рю с очень хорошим человеком, с близкой душой, понимаешь?

Наташа понимала.

«Симпатичная, – решил Эрберг. – Домашняя. Вряд ли проститутка. Впрочем, хоть бы и так. Мне-то что?»

Иногда, в трудную минуту, Александр Моисеевич ощущал острую необходимость в собеседнике. Причем в большей степени слушающем, нежели говорящем. Друзей у него не было. Женой не обзавелся. Из родных – только старуха-мать. К старости она сохранила ясный рассудок, но говорила теперь только о перипетиях жизни сериальных героев.

– Приехали. – Эрберг выбрался из машины и открыл дверцу с Наташиной стороны. – Пожалуйста.

Ночь дышала влагой. Застывшая духота предвещала скорый дождик – тихий и долгий. Ветер, наверное, удобно свернулся клубочком и спал, и вовсе не желал отгонять подступающее ненастье. В такую ночь добрые люди радуются, что у них есть дом!

Но Эрберг и Наташа направлялись не домой, не к семейному очагу, потому что, по большому счету, ни у того, ни у другого не было дома. Они, столь заметно разделенные жизнью, и столь скрыто объединенные – уж несколько дней, как! – смертью, даже выражением лиц сейчас были похожи. Женственная, мягкая, не умеющая быть проницательной Наташа и лысоватый, сгорбленный, будто от непосильной ноши, рыскающий вокруг цепкими глазами, Эрберг.

– Почему такая красавица плакала и что искала на дороге? Молчишь? Сомневаешься, наверное, нужны ли мне твои беды? И правильно сомневаешься – у меня и своих хватает.