— Ну, все, все… — успокаивал жену Владимир Иванович, поглаживая по плечу. — Живой я! В отличие от Михаила.

Как только они остались одни, голос Ульянского стал жестче.

— Все! Хватит, я сказал! Соберись и слушай меня внимательно! Я все обдумал. — Опершись на локоть, подавшись вперед, с лихорадочным блеском в глазах он начал бессвязно вышептывать Татьяне разбушевавшегося в нем беса: — Пусть в семье останутся! Поняла? Кто угодно мог взять… Никогда не найдут… Раз так случилось… Все в портфеле… Частный коллекционер… Альбинке и внукам… Огромные деньги…

Татьяна даже не сразу поняла, что муж говорит о скифском золоте, а поняв, замахала на него руками:

— Бог с тобой, Володя! Ты просто в шоке. Давай я позвоню Зимину — пусть приедет и заберет…

— Ты не слышишь меня, что ли? Я не спрашиваю твоего совета, — зашептал он зловеще. — Унеси это домой!

— Володенька! На что ты меня обрекаешь? Как я Зимину скажу? — взмолилась Татьяна.

Ульянский сделал резкое движение рукой, отметая прочь ее аргумент:

— То, что золото осталось в портфеле, а не вылетело на асфальт, — совершенно невероятно! Каждый поймет — при такой аварии оно было обречено. Любой мог украсть! И Зимин это поймет. Никто не виноват — так случилось!

— Зачем это нам? У нас и так все есть!

— Да что у нас есть-то? — почти одними губами, чтоб не услышали за стенкой, гневно произнес Ульянский. — Ничего у нас нет, кроме привилегий да казенной недвижимости! Ты решила своими куриными мозгами, что это на всю жизнь?

Татьяна заплакала. Опять он обижает ее. Разлюбил! Значит, разлюбил! Иначе не говорил бы так грубо.

Мысль о том, что муж накажет за непослушание недовольством, холодным отношением, а то и вовсе оставит, привела ее в ужас, слезы потекли еще сильнее. Вспомнился вчерашний вечер. Володя был таким хорошим — оживленным, общительным. Впервые за последние недели они ласкались в постели. Да не пойдет она против его воли! Володя умный! Она привыкла доверять ему и подчиняться… Хочет, чтобы отвезла золото домой? Хорошо! Отвезет! Все сделает, как он скажет.

Она утерла слезы и приготовилась слушать мужа…

Скифское золото Татьяна вынесла из больницы в большом пакете, среди вещей, которые Ульянский оставил в приемном покое. На прощание он ласково поцеловал жену и пообещал, что шумиха вокруг пропажи сокровищ уляжется быстрее, чем она думает.

Все произошло, как и предполагал Ульянский. Шум, связанный с пропажей скифского золота, утих довольно быстро.

По ходатайству Института археологии и Эрмитажа было начато расследование, которое сразу же зашло в тупик. На месте происшествия побывало человек триста, а то и больше, и все разъехались кто куда, как только расчистили шоссе. Следователь посетил воинскую часть, опросил солдат, но никаких результатов это не дало.

Ульянскому пришлось тоже давать объяснения, но что может помнить об аварии человек, который сам в ней пострадал! От шока он оправился только к вечеру — это подтвердили врачи стационара на улице Грановского. Он не помнил даже, кто поднял с асфальта портфель. Во всяком случае, так говорил Ульянский. А о том, что портфель пустой, он узнал только в палате. До этого был уверен, что ценности по-прежнему там. Он глаз с портфеля не спускал, даже дотронуться до него никому не позволил. В больнице это запомнили — действительно не позволял. Поэтому, когда следователь поинтересовался, как бы невзначай, тяжелым ли был портфель, — ответить никто не смог.

С Ульянским беседовали корректно и уважительно, скорее всего, чтоб соблюсти формальности. Татьяну тоже пытались расспросить о событиях того дня, но говорила она нервно, сбивчиво, невразумительно, и скоро ее оставили в покое. Она все время утирала слезы, доставала из сумочки валидол, а вспомнив погибшего Михаила, унять рыданий уже не могла.

Виновник аварии — совхозный тракторист — был мертвецки пьян в то злополучное утро. Мало того, когда понял, что натворил, — сразу сбежал домой, поэтому ничего не видел, и беседовать с ним о портфеле оказалось таким же пустым делом, как спрашивать, зачем нализался.

…Когда Ульянский вышел из больницы, на улице Грановского его ждала новенькая «чайка» — начищенная и сияющая, как и та, что разбилась. Водитель пахнущего свежей краской лимузина чем-то отдаленно напоминал погибшего шофера и, самое удивительное, носил имя Михаил. У Ульянского возникло ощущение, будто ему предлагают переписать испорченную страницу своей судьбы. Но оказалось, что, несмотря на реконструированные декорации, за стенами больницы его ждала совсем другая жизнь, нежели та, которой он жил прежде.

Он не знал, что будет так. Не знал! Он вообще, как выясняется, не знал себя. Сказал бы кто, что он сможет воспользоваться ситуацией и украсть, — никогда б не поверил! В своих мыслях Ульянский, правда, не употреблял слово «украсть». Границу между жизнью той и настоящей называл «Сережкино золото».

Да… Все, связанное с Зиминым, угнетало больше всего. Даже больше, чем страх разоблачения. Он звонил ему из больницы. Сказать, что Сергей был расстроен, — не сказать ничего. Ульянскому показалось даже, что тот немного не в себе, — говорил односложно, бесстрастно, совершенно потухшим голосом. И вот вчера дочь сказала, что у Зимина инфаркт.

Черт! Этого предусмотреть он никак не мог. Ну что за дурак Зимин, в самом деле! Ответственность, граничащая с идиотизмом!

Ульянский хотел перевезти его из районной больницы в какой-нибудь стационар Четвертого управления, но Зимин пока был нетранспортабелен. Сегодня к нему поехал кардиолог с Мичуринского; Ульянский оплатит все лекарства, помогло бы только — состояние тяжелое.

С Татьяной что-то творится. Все время плачет… Придет к нему в больницу, сядет на стул, уставится в одну точку, слезы утирает и молчит. Зачем, спрашивается, навещать больного в таком настроении?

Но самая большая тревога — дочь! Пришла вчера его проведать. Заговорила о Зимине. Потом вдруг всхлипнула как-то и запричитала по-бабьи: «Если Сергей Матвеевич умрет, Игорь навсегда свяжет смерть отца с нашей семьей! Он тогда не захочет на мне жениться, папа!» Владимир Иванович вспомнил, какое безысходное, тягучее отчаяние затаилось в глазах дочери, и горестно закрыл лицо рукой.

«Все устроится! — уговаривал он сам себя. — Сергей бы поправился!..»

«Архангельское», куда приехал Ульянский прямо из больницы, выглядело по-прежнему — выметенные дорожки, идеально ухоженные клумбы, почтительный персонал. Это давало Владимиру Ивановичу ощущение стабильности, такое нужное, что страх и усталость, терзавшие его в больнице, стали понемногу отпускать.

Уходящее лето расщедрилось последними жаркими днями, но в воздухе уже разлилась прозрачная чистота неизбежной осени. Лес еще манил сочной зеленью, но налетавший вдруг порыв ветра срывал прячущееся в листве осеннее сухозолотье.

Допоздна в доме не утихала суета. Все время звонил телефон — коллеги поздравляли с выздоровлением; приезжал помощник с папкой документов на подпись; приходил с визитом местный доктор. Ульянский долго сидел за обеденным столом с женой и дочерью. Наконец-то ему представилась возможность подробно расспросить Альбину о том, как прошли вступительные экзамены в институт. Дочь рассказывала охотно, живо, но глаза оставались грустными. А может, ему так только казалось! Неожиданно для самого себя он вдруг заявил, что в Совмине открываются курсы автовождения и, если дочь захочет — пусть поступает; он планирует купить ей машину. Подарок в честь окончания школы и поступления в институт.