с сохранением единого экономического пространства в рамках Союза и всеобщим переходом к рыночным отношениям. Я бы даже назвал это главной задачей. На успех можно было бы рассчитывать лишь в случае согласованных и взаимообусловленных решений союзного руководства и руководства Российской Федерации. Их не было.

В моем архиве сохранились записи с совещания экономистов у М. С. Горбачева 16 марта 1991 года. Среди участвовавших был эстонский экономист, несомненно влиятельный в балтийских депутатских кругах М. Л. Бронштейн. «Главная причина трудностей, — сказал он, — резко растущее противостояние Центра и республик. Нужно разграничить во времени подписание экономического и политического Союзного договора». Эта мысль высказывалась не впервые.

Горбачеву предлагали сначала подписать экономический договор, который — уверен, так как говорил со многими руководителями союзных республик, — подписали бы все, в том числе и прибалты. В ноябре 1990 года, накануне четвертого съезда народных депутатов, мы на даче в Волынском готовили доклад президента СССР «О положении страны и мерах по преодолению сложившейся кризисной социально-экономической и политической ситуации». Присутствовали А. Н. Яковлев, С. С. Шаталин, В. А. Медведев, А. С. Черняев, Г. Х. Шахназаров, Е. Г. Ясин и другие. Так как мне было поручено подготовить часть доклада по проблемам власти, я озвучил, уверен, разделяемую многими из перечисленных лиц идею о первоначальности экономического договора. Предложение на этот счет сначала было воспринято Горбачевым не скажу что с большим энтузиазмом, но отвергнуто с ходу не было. На следующий день, однако, он сказал:

— Не пойдет.

— Почему? — спросил я. — Ведь это проходной вариант, причем все республики согласны с тем, что при подписании экономического договора они возьмут на себя определенные обязательства, без которых не сможет функционировать единое экономическое пространство.

— Если мы подпишем экономический договор, — ответил Горбачев, — то многие остановятся на нем и не захотят подписать Союзный, который уже готов, и все заявили о своем согласии присоединиться к нему.

— Да, но ведь и экономический договор подразумевает создание наднациональных структур. Нужно начать с экономики, а затем наращивать политические структуры Союза.

Горбачев отверг эту идею. Думаю, что он искренне верил в реальность Союзного договора и возможность его подписания. Так или иначе, но развести по времени экономический договор, приемлемый для всех, и политический не удалось.

Стало еще сложнее оттого, что вместо создания общесоюзной рыночной инфраструктуры ставку сделали на так называемый «региональный хозрасчет». В республики передавалась государственная собственность. В некоторых из них решалось, отчислять ли средства в союзный бюджет. Провозглашался приоритет республиканских законов над союзными.

В общем, дело шло к распаду не только Союза, но и единого экономического пространства.

Иногда можно было услышать: «Давайте действовать, как в Западной Европе, где самостоятельные государства с самостоятельными экономиками вошли в единый интеграционный поток». Такое сопоставление было абсолютно несостоятельным. Советский Союз представлял собой единое государство (я здесь не говорю о недостатках, а констатирую то, что государство было единым со всеми вытекающими из этого последствиями). Следовательно, лозунг: «Сначала размежевание, а потом интеграция» — означал разрыв тысяч устоявшихся производственных связей. Нож размежевания не мог не резать по живому — так и получилось.

Отношения с Михаилом Сергеевичем, как я считал, позволяли ставить перед ним проблемы довольно острые, решение которых, на мой взгляд, было необходимо. Сознаюсь, главное, что меня волновало, даже возмущало, — это недостаточная решительность в укреплении власти Закона. Нельзя было не слышать, как на волне широкого недовольства бездействием государственных органов, падением порядка и дисциплины все громче звучали голоса, призывающие положить конец «демократическим играм» и вернуться к «жесткой руке». Опасность многократно усугублялась тем, что эти голоса были порождены не только ностальгией консервативных сил по прошлому. Они исходили и от тех, кто разочаровывался в способности властных структур в новых условиях перехода к демократии организовать дело и добиться результатов.

Однако поставленные мною вопросы начали явно вызывать определенную напряженность. 15 января 1991 года во время телефонного разговора с Горбачевым я стремился показать опасность переживаемого момента. Разговор проходил далеко не гладко и закончился фразой Михаила Сергеевича: «Я чувствую, что ты не вписываешься в механизм». На следующий день я передал Горбачеву личное письмо, в котором говорилось: «После вчерашнего разговора я твердо решил уйти в отставку. Это — не сиюминутная реакция и уж во всяком случае не поступок, вызванный капризностью или слабонервностью. Ни тем ни другим, — думаю, вы не сомневаетесь в этом — никогда не отличался. Но в последние месяц-полтора явно почувствовал, что либо вы ко мне стали относиться иначе, либо я теперь объективно меньше нужен делу. И то и другое несовместимо даже с мыслью о продолжении прежней работы». К письму было приложено формальное заявление с просьбой разрешить мне переход в Академию наук СССР.

Горбачев решительно отказал мне в отставке, сказав, чтобы я даже не думал об этом. Его желание оставить меня в «активной команде» подтвердилось в начале марта во время выборов членов Совета безопасности. Не знаю точно, кто работал в Верховном Совете против меня, но работа велась, и результат голосования был крайне неожиданным и обескураживающим — из всего списка не прошли я и В. И. Болдин. Думаю, что это было неожиданным и для многих других. Взволнованно, искренне, горячо выступил Горбачев, подчеркнувший, что мое членство в Совете безопасности будет служить делу и он ставит вопрос о переголосовании. Я подошел к микрофону и сказал, что прошу не переголосовывать. Затем начались выступления. Все депутаты, попросившие слово по итогам голосования, вне зависимости от своей политической ориентации выступили в мою поддержку. Председательствующий Лукьянов обратился ко мне с вопросом, не изменил ли я свою точку зрения. «Не изменил», — ответил я. Все-таки состоялось переголосование, и на этот раз я был избран.

Совет безопасности был в ту пору конституционным органом, и это предполагало его большое значение в государстве. Многие считали, что, по существу, он берет на себя функции Политбюро, которое продолжало существовать, но уже строилось совсем по другому принципу — наряду с несколькими «освобожденными» членами в него вошли по должности все первые секретари ЦК союзных республик. Создание Совета безопасности означало смещение оси федеральной власти в сторону государственных структур. Вместе с тем он так и не стал, за редким исключением, коллегиальным органом для откровенного обмена мнениями и конкретных рекомендаций по многим животрепещущим вопросам. Больше действовали по линии контактов отдельного члена СБ, отвечающего за ту или иную сферу, с Горбачевым или с другим членом Совета безопасности.

Я упорно пытался навести порядок в первую очередь в сфере внешнеэкономической деятельности, за которую нес в этом органе ответственность. Внимание заострялось на необходимости исключить из внешнеэкономической сферы несогласованность, безответственность, коррупцию.

Вот несколько примеров.

Доложил