жизни, своей молодости, вам хочется её вернуть, повторить, пусть и через воспроизведение тех негативных обстоятельств, среди которых она прошла.

– А ты психолог.

– Нет, я художник, это гораздо больше. Я воспроизвожу.

– Ну, прям уж больше. Но не зря Геннадий вбухал большие деньги в твоё образование. Имей я такое же в своё время, горы бы свернул.

– Не свернул, поленился, точнее, не посчитал нужным.

– Хе-хе, и это возможно, – и тут уважаемый Роман Эдуардович молча отвернулся, положил голову на спинку кресла и мерно засопел.

Но сказать, что он погрузился в полноценный сон, нельзя. В его голове роились разного рода спутанные мысли: «Он, конечно, дурак, как и вся молодёжь, но умный, и дурак только потому, что нет опыта. А хорошо он разложил меня по полочкам, жаль лишь, что всё мимо. Только говорил слишком откровенно и прямо, академично. Наверное, честный, причём вызывающе, болезненно честный, скорее всего, даже брезгует казаться хитрым. Одно слово «дурак». Такие идеалисты легко поддаются манипуляциям, и, главное кого? – паршивцев и выскочек, которые нажрались дерьма в своей жизни, оценичились и пытаются достигать своих целей любой ценой, даже ценой чужой жизни. Это мне с руки.

А что я так напился, одному богу известно. Комедию ломаю, мол, сплю, а сам боюсь на хмельную голову сказать что-нибудь лишнее. Взрослый человек! И далеко не последний. Ну, вроде, чуть отпустило». – Роман Эдуардович открыл затёкшие веки, но предметы всё равно немного плыли перед глазами.

– Извини, сильно устал, иногда просто выключаюсь.

– Я и не думал обижаться, спите, сколько вам угодно. Но, мне кажется, это больше не усталость, а алкоголь.

– Ты вот мне скажи, в продолжение разговора о породах, – Роман Эдуардович специально не заметил последнего замечания, – какой тебе запомнилась твоя мама?

– Она постоянно была рядом, и когда нужно, и когда не нужно.

– А чего ты хочешь? Домохозяйка.

– Я совсем не о том. Не имея никакой работы, она всё равно могла посвящать нам с сестрой гораздо меньше времени, чем посвящала, рискну даже сказать, должна. Причём это имело место в ущерб дому. А вот вспомнить о ней что-то яркое и интересное, несмотря на её внимание ко мне, я не могу. Всё усреднённо, возможно, в том числе по причине моего возраста, в детстве мы невнимательны к окружающим, а она рано нас покинула.

– И что, ничего в памяти не осталось? – не унимался дядя Рома.

– Почему же, осталось. Например, как она неизменно забирала нас с сестрой из школы, из-за чего ко мне приклеилось прозвище «маменькин сынок», какими кормила обильными обедами, как со мной, а иногда и за меня делала уроки, не спрашивая, нужно мне это или нет, как пыталась учить музыке…

– Вот-вот, я об этом, – перебил Роман Эдуардович, – всё-таки пыталась! Ты потому и выбрал себе такую стезю.

– Вы опять за своё. Совсем нет. Это случилось всего два-три раза. Даже больше скажу, для меня те уроки являлись непонятной обязаловкой, взявшейся бог весть откуда, потому что педагог из неё вышел, честно говоря, никудышный. Я не уверен, что она сама хоть каплю любила свою профессию, по-настоящему, со страстью, и, продолжи мама меня обучать, я бы никогда не заинтересовался искусством. Хотя говорить так – большое кощунство, – немного погодя, добавил Аркадий с чувством, – я бы с лёгкостью этим пожертвовал, лишь бы она была жива.

– Не ты один многим бы ради этого пожертвовал, – холодно и чётко прибавил Роман Эдуардович.

– Вы не понимаете, – зачем-то продолжил Аркадий. – Жертва здесь ни при чём, это я так, гипотетически. Она не нужна, потому что не может ничего изменить.

– А внешность ты её запомнил?

– Конечно, запомнил. Её, наоборот, сложно забыть, сестра очень похожа на мать и не только чертами лица, но и характером.

– Аня была пониже, а твоя сестра даже без каблуков выше меня.

– Это у нас от деда, я вообще весь в него.

– Да, Аркадий Иванович – сильная личность, – вдруг с уважением вставил дядя Рома. – Быть похожим на него – некоторого рода привилегия, хотя есть в тебе много и от матери, что-то неуловимое.

– Знаю. Отец мне часто об этом говорил, но он имел в виду характер, говорил, что временами я не в меру чувствителен, а ещё, что у меня черты лица мягче, чем у деда.

– А ты помнишь, как она умерла?

– С вашей стороны это уже жестоко. Конечно, помню, но обсуждать не стану.

– И не надо, я просто хотел узнать, помнишь – нет, и всё, – он опять откинулся на спинку кресла и засопел до конца полёта.

Немного нового

Аркадий вдруг одумался: «А что это за откровенности насчёт моей матери? И зачем я так открыто отвечал? Понятное дело, друг семьи, но ведь бывший и не особо близкий. Пусть его заинтересовал мой жизненный выбор, который сложно связать с деньгами моего отца, но зачем так допытываться о характере моих отношений с покойной матерью? И что он имел в виду под чудаковатым словом «порода»? Хотел сказать, что я пошёл в неё? Но я совсем не в мать, к тому же такая характеристика предполагает нечто выраженное и самодостаточное, однако всё, что я помню из её особенностей, именно то самое стремление быть всегда рядом. И возникло оно не от избытка, а от недостатка, как способ самореализоваться, потому что другой, более очевидный путь оказался закрыт из-за её собственной бездарности.

Теперь не могу себе простить и того, что разоткровенничался с посторонним, и того, что назвал покойную мать бездарностью, а у меня своих проблем хватает, неплохо было бы хоть одну из них решить, не берясь за другие. Хотя я, кажется, перемусолил их по сотне раз и ничего нового не открыл, и ни к чему конкретному не пришёл. Возьмут отец с сестрой меня в оборот, заставят ходить на работу, интересно будет посмотреть, как я тогда запою. А, может, так и надо, может, я как раз таки немного оскотинился от произвола, от того, что ничем никому не обязан, не ограничен разумными рамками, никуда не стремлюсь, не испытываю трудностей и ответственности не несу? Забавно. И коль скоро я не испытываю сопротивления, то действовать, реагировать нет необходимости. Эта песенка стара как мир, но каждому приходится самому заново отыскивать приемлемый баланс, универсальных рецептов не бывает. У кого-то каждодневная забота как сорняк забивает все живые ростки, а у кого-то почва настолько бесплодна, что на ней вообще ничего не растёт. Но почва – это главное. Надо бы испробовать свою, заронить семена,