Вечер переходит в ночь, а затем в раннее утро, когда ребенок наконец начинает свой путь на этот свет. Все происходит стремительно, и вот я уже держу его на руках. Работа Нины закончена, теперь мой черед.

— Девочка? — спрашивает она, когда я перерезаю пуповину стерилизованными ножницами и закрепляю пластиковым зажимом, которым закрываю пакеты для заморозки. Измученная болью, Нина почти неподвижна и слишком напугана, чтобы сесть и увидеть лицо ребенка.

— Да, — отвечаю я.

— А она…

— Мне нужно выйти, дорогая. — Я укутываю ребенка теплым одеялом, которое заранее положила на батарею, и направляюсь к двери. — Прости.

— Она молчит, — шепчет Нина. — Покажи мне ее.

— Не стоит, — отвечаю я и закрываю за собой дверь.

Спускаюсь по лестнице, унося с собой сверток. Конечно, это жестоко — не позволить ей даже взглянуть на собственного ребенка, но я уверена, что так будет лучше. Для всех. Это самое трудное решение, которое я когда-либо принимала в жизни, — и должна придерживаться его до конца. Ради Нины.

Оставляю ребенка одного в подвале и возвращаюсь, чтобы помочь Нине избавиться от плаценты. Складываю ее в таз для мытья посуды, чтобы потом выбросить. К счастью, разрывы совсем небольшие; учитывая ее возраст, ей повезло. Мышцы не повреждены, так что все само заживет. Нина не плачет, она вообще не выражает никаких эмоций. Я даю ей две таблетки и жду, пока она их выпьет.

— Дилан, — внезапно говорит она. — Дилан.

— Что?

— Так зовут моего ребенка.

— Необычное имя для девочки.

— В честь певца Боба Дилана. Джон его обожает.

— Что ж, так тому и быть.

Нина пытается встать с кровати.

— Нужно рассказать Джону, что случилось, — говорит она, но я удерживаю ее. — Он будет беспокоиться.

Сомневаюсь.

Я твердо намерена делать все, чтобы как можно дольше оттягивать их встречу.

— У нас будет достаточно времени, чтобы все ему объяснить, — настаиваю я, и она, усталая, сдается.

— Я скоро вернусь, — шепчу я и спускаюсь в подвал, чтобы выполнить свой долг.

Двадцать три года назад, два дня спустя

Я совершенно не знаю этот район города, хотя мы живем всего в десяти минутах езды от него.

В бардачке машины нашлась подробная карта улиц; по ней я и отыскала адрес, нацарапанный на клочке бумаги из Нининой куртки. В бардачке же оказалась и пара кожаных водительских перчаток Алистера. Надеваю их и паркуюсь в нескольких кварталах от нужного дома. Обеденная суета уже кончилась, а вечерний час пик еще не начался, так что я успела проскочить без пробок. Время дорого, но если потороплюсь и допущу ошибку, то меня заметят. А это слишком серьезный риск. Выжидаю несколько минут и, когда из вида скрывается последний пешеход, выхожу из машины, оставляя ее незапертой, чтобы можно было быстро уехать, когда дело будет закончено.

Улица застроена четырехэтажными домами, возведенными еще в викторианскую эпоху. Окна у них выходят на парк при ипподроме в двух шагах от центра Нортхэмптона. Шикарное место. Некоторые дома разделены на квартиры, именно в таком, судя по адресу на бумажке — Уинстон-пэрейд, 14а, — и живет тот, кто мне нужен. Чем ближе я подхожу, тем сильнее нервничаю, ладони покрываются липкой испариной. На первый этаж ведет каменная лестница, другая спускается в подвал — мне туда.

У входа в дом в последний раз оглядываюсь по сторонам, чтобы проверить, не наблюдают ли за мной, и нажимаю кнопку на домофоне. Звонка не слышно. Жду: может, он очень тихий и долетает только до жильцов. И все же время проходит, а ответа нет.

Окно забрано жалюзи, и разглядеть ничего не получается. Тогда я поворачиваюсь, чтобы постучать, и едва мой кулак касается двери, та мягко распахивается передо мной. В фильмах такой поворот событий обычно не сулит ничего хорошего. Однако уехать ни с чем я не могу, на кону судьба Нины, поэтому я делаю шаг вперед и едва слышно, срывающимся от волнения голосом спрашиваю:

— Есть тут кто-нибудь?

Я отчаянно хочу услышать ответ, но меня по-прежнему окружает лишь тишина. Чтобы унять дрожь в пальцах, сжимаю кулаки. Теперь трясутся все руки. Приходится засунуть их в карманы.

— Есть кто-нибудь? — повторяю я и снова не слышу ответа.

Внутри чисто и уютно. Стены коридора, ведущего в гостиную, оклеены рельефными обоями кремового цвета. Справа замечаю кухню. Она оформлена в морском стиле и вылизана до блеска. Рядом с хлебницей стоят декоративные банки со спагетти и макаронами, на дверце духовки висит полотенце с собачками, на сушилке горкой сложена вымытая посуда.

Осторожно иду дальше и миную спальню. Вижу там двуспальную кровать, застеленную и покрытую ярким одеялом. Впрочем, тут порядок уже не такой образцовый, как на кухне. На комоде косметика и парфюм недорогих марок. У батареи стоит фотография Джона Хантера. Солнечные очки сдвинуты на лоб; он целует в щеку свою беременную подругу Салли Энн Митчелл, которая смеется в объектив.

Дальше по коридору оказывается еще одна спальня, но там лишь большая картонная коробка с еще не собранной детской кроваткой и четыре рисунка диснеевских персонажей, забранные в рамки и прислоненные к стене. «Салли уже начинает вить гнездышко», — думаю я, и от этой мысли мне становится особенно горько, ведь Нина была лишена этого счастья.

Дойдя до гостиной, перевожу дыхание. Но когда замечаю Хантера, у меня снова его перехватывает. Мерзавец растянулся на диване в одном нижнем белье; ноги широко расставлены, голова упала на грудь. Он либо без сознания, либо крепко спит — понять сложно. Шторы задернуты, и, чтобы разглядеть его, мне приходится подойти ближе.

Телевизор работает без звука, мерцающий экран освещает комнату редкими всполохами. На стеклянном журнальном столике валяется закопченная ложка, рядом зажигалка. Бицепс Хантера сжимает резиновый жгут, из вены торчит игла. Этот наркотический угар плохо вяжется с царящим вокруг мещанским уютом. Судя по поверхностному дыханию, Хантер отключился под кайфом. И как, ради всего святого, моя дочь умудрилась влюбиться в это ничтожество?

Сзади раздается шум. Я вздрагиваю от неожиданности, резко оборачиваюсь и вижу еще одну дверь. Она слегка приоткрыта. Похоже, там ванная. Я готовлюсь принять удар (драться, конечно, не умею, но в случае чего за себя постоять смогу), однако никто не появляется. Шум, снова доносящийся из-за двери, напоминает звук спускающейся шины, только более прерывистый. Я подхожу, толкаю дверь ногой и быстро делаю шаг назад на случай, если кто-то выскочит.

Петли скрипят, но дверь не распахивается — что-то мешает ей полностью открыться. Я медленно приближаюсь и вижу Салли Энн Митчелл. Она смотрит прямо на меня, ее большие голубые глаза широко распахнуты и наполнены страхом. Мы замираем, ожидая реакции друг друга.