Сенагону быстро подали меч, такой же длины и тяжести, как и у Василия.

Они стали друг против друга. Моряк увидал, как узкие щели глаз Фудзивары впервые вспыхнули жутким, зелено-призрачным, замогильным светом.

“Эх, не поем перед смертушкой ни любимой жареной картошечки нашей, деревенской, ни родного молочка не попью… до чего тоска! А впереди доска… что там доска — морские соленые волны, камень на шею привяжут, чтоб не всплыл, чтоб морские звери быстрей сожрали… Ну, Лесико! Помяни меня во царствии своем…”

Он знал, что без него она жить на свете не будет.

Но и отступать уже было поздно, бессмысленно и позорно.

Он присел, выставив меч впереди себя, держа его перед глазами правой рукой за рукоять, а левой — за острие. Он будто защищал мечом свое лицо.

И верно сделал — выпад сенагона был неуловим и страшен. Всей тяжестью синяя молния меча Фудзивары обрушилась на меч Василия. Звон, искры полетели; моряк прыгнул в сторону, повел в воздухе тяжеленным оружьем медленно, будто дразня опытного в сраженьях яматца. Тот изумленно, исподлобья поглядел на иноземца, зазнавшегося от первого, случайного успеха. Принял позу летящего над горами орла — растопырил, раскинул руки, и меч завис над его плечом, и свет от люстры ударил в вороненую сталь, заставляя наблюдателей прижмурить веки.

— Эй! Бездельники! — прогремел сенагон на все покои дворца. — Распахнуть двери, окна немедля! Там, снаружи, Солнце! Пусть оно увидит, как я сейчас раскрою череп приблудному русскому псу!

Слуги повиновались. Стекла полетели прочь, створки затрещали. Лучи ворвались в залу, забивая насмерть тусклый блеск стекляшек люстры. Вместе со светом ворвался и воздух — свежий, соленый ветер с моря. Обдул насмешливо страшные, горячие и красные мужские лица.

Василий ощущал запах собственного пота. Проклятая испарина. Ладонь скользила по рукояти. Только бы не выронить оружье. И как это самураи их носят на поясе; и как еще ими сражаются. Ну да, их учат сызмальства. Натаска, привычка, уменье. А он — куда он со свиным-то рылом да в калашный ряд?!

Он сделал нелепый, непонятный выпад — будто хотел рухнуть на сенагона всем телом, будто уже ранен был или мертвеньким захотел притвориться: стал падать на Фудзивару, вперед, расширив беззвучно орущий рот, не сгибая коленей, занеся меч высоко над головой, и грудь его сейчас была беззащитной — руби не хочу, — и искусный Фудзивара обрадовался было, резанул лезвием воздух поперек такого соблазнительно близкого ребра Василия, да на волос просвистело лезвие, не рассчитал мгновенья сенагон, сильней обычного сузил свой хрустально-зрячий, алмазный глаз, — и Василий понял, изловчился, отскочил, снова присел на обе ноги, подобно лягушке, жабе распластанной, и вдруг выпрямился, вытянулся во весь рост стрелой, откинул голову, одним сильным рывком поднял неподъемный меч, ухватил его обеими руками и рубанул им сплеча наискосок, будто дождь посек голое черное пространство вокруг врага; а враг присел в это время как раз, и описал меч Василия бестолковый круг над бритой головой сенагона, и вырвался из груди сенагона хриплый победный клич: “О-ха-и!” — и, отпрыгнув назад на локоть, Фудзивара затряс, замотал своим мечом так часто и мелко перед грудью, перед животом моряка, будто и не меч это был вовсе, а легкие, бестелесные деревянные нун-чаки; и полетели от меча, от блестящего в солнечных лучах лезвия, от всех четырех страшных граней тысячи колючих искр, и не мог Василий оторвать взгляда от великой молнии смерти, бьющейся перед ним в диковинном танце, в неистовой пляске, и один выход оставался ему — ударить железом по железу, остановить дикую пляску смерти, прекратить навсегда.

Он размахнулся. Оглушительный лязг отдался эхом в углах залы. Сенагон не шелохнулся. Его меч перестал сверкать и дрожать в его кулаке. Сталь застыла против стали. Мужики набычили бугристые, блестящие, в градинах пота, лбы. Ты раскос, князек, да и я не прост. Я все вижу. Я знаю, куда ты сейчас прыгнешь. Вправо!

Сенагон прыгнул влево. Василий не успел выставить меч впереди себя. Лезвие пропороло рубаху, вонзилось в плечо. Он понял, что произошло, в миг, когда меч врага рассекал воздух близ его лица. Хорошо, что не в лицо. Нет, ты не раскроишь мне череп, старая яматская черепаха. Это я, я раскрою твой затхлый панцирь. Ты не тронешь и пальцем мою Лесико.

Обливаясь кровью, прокусив с натуги зубами губу, моряк поднял нечеловеческим усильем раненую правую руку, а вместе с ней и ставший чугунным меч. Сенагон увернулся. Моряк, с искаженным лицом, выхрипнув: “Не уйдешь!..” — прорубил в темном и тягучем воздухе, вставшем вокруг сенагона стеной, огромную, яркую, кровоточащую, сияющую дыру. Раздался истошный крик. Это кричал он?! Он сам?!

Сенагон упал на плиты, измарав кровью подложенное под кресло зеленое атласное покрывало. О, сусальные, изящные яматские птички. И тут вы вышиты тоже. Как любит сей нежный народ птичек и цветы.

Рана в груди Фудзивары была похожа на кровавый, махрово-алый жадный цветок, хищный, нагло распустившийся всеми лепестками пион, на алое, пульсирующее, разверстое женское лоно, ждущее немилосердного мужского копья.

Сенагон пробормотал яматское ругательство, привстал на локте. Вскочил на ноги, будто и не ранен был ничуть.

— Оэ-э-э-э! — завопил. Дернулся. Кинулся вперед.

Противники скрестили мечи, дико захрипев. Глаза их швыряли друг в друга всю ненависть, скопившуюся в зверях, в людях, в сражающихся богах.

Они подняли свои мечи над головами, держа их обеими руками, уперев мечи друг в друга, отталкиваясь мечами, сцепляясь мечами, приварившись мечами, их светлой, ослепительной сталью, друг к другу, не в силах разорваться, расцепиться, и выпученные глаза их кричали: ненавижу, умри. Они толкали мечами друг друга и не могли столкнуть. Каждый знал: если он не выдержит и упадет, он упадет в пропасть.

Не выдержал моряк. Он упал мешком под ноги сенагону. Рана в плече, на которую он плевать хотел, оказалась глубокой, и вытекло много крови, помрачив сознанье.

Мгновеньем позже упал и сенагон, с развороченной грудью, с остекленелыми, вытаращенными, как у попугая ара, глазами.

Бритый долыса самурай, с виду безучастный, поднес к губам свисток. Вбежал ошалелый, в черном кимоно, молоденький слуга. Глазенки мальчишки судорожно забегали, созерцая разливанные моря человеческой крови на ковре, на циновках, на каменных гладких плитах, на шелковом покрывале.

— Доктора господину Фудзиваре! Живо!

— А этот… пускай помирает?..

Врач, явившийся так быстро, как возможно было появиться в покоях сенагона придворному врачу, по всем правилам обработал и искусно перевязал раны и владыке, и пленнику. Врач хорошо знал и умело делал свое кровное дело.

— …твой мужик в застенке. У него на ноге цепь… прикручена к стене, слышишь?!.. Да ты не слышишь ничего совсем… Оглохла, что ли…

Вирсавия-сан затрясла ее за плечи. Лесико, чутко дремавшая, проснулась, жадно уцепилась за шею девушки. Кромешный мрак, глаз выколи. Зачем ей знать, что с ним! Его уже давно нет на свете.