Малейшие попытки объективно разобраться в предъявляемых коммунисту обвинениях кончались весьма плачевно. Председатель военного трибунала КБФ бригвоенюрист Т.П. Сытов, будучи членом флотской парткомиссии, в 1936 г. участвовал в разборе персональных дел на бывшего военкома линкора «Октябрьская революция» полкового комиссара П.В. Мухина, политрука Г.И. Овчинникова и других, в результате чего обвинение этих лиц в троцкистской деятельности подтверждения не нашло. Такое заступничество даром не прошло. В январе 1938 г. Сытов сам был арестован, а 20 сентября того же года Военной коллегией Верховного суда СССР приговорен к ВМН и в тот же день расстрелян. Наряду со стандартным обвинением в участии в антисоветском военно-фашистском заговоре ему вменялось также и то, что, «используя свое служебное положение, по заданию Гришина[17], боролся за сохранение троцкистских кадров на флоте»129.

Уже с лета 1936 г. развертывается самое настоящее воспитание на крови. На крови других. Причем именно такая направленность задавалась и всячески поощрялась с самого верха. Примером для войск в этом отношении служило прежде всего Политуправление РККА. 25 августа 1936 г. на митинге его сотрудников, в присутствии Гамарника, принимается резолюция: «С чувством глубочайшего удовлетворения мы встретили приговор о расстреле шайки преступников, убийц и фашистских агентов Зиновьева, Каменева, Смирнова, Бакаева, Мрачковского и других. Этот приговор выражает нашу волю. Нет и не может быть места на прекрасной советской земле ползучим гадам, предателям, террористам, людям, поднимающим свою преступную руку на нашего великого, любимого и всем родного товарища Сталина»130.

Особенно неуютно начинают себя чувствовать многие активные участники Гражданской войны, первостроители РККА. На своем веку они прошли огонь, воду и медные трубы. И каким-то шестым чувством воспринимают они, как все более сгущаются над ними мрачные тучи. Награжденный тремя боевыми орденами Красного Знамени, заместитель командующего войсками ПриВО комкор И.С. Кутяков записывает в своем дневнике 27 августа 1936 г.: «Умер главком С.С. Каменев. Старик сделал свое дело и незаметно ушел восвояси. Вопрос времени, все там будем. Наступает время, когда все ветераны Гражданской войны уйдут из жизни: одних расстреляют, другие, как Томский, сами покончат с собой, третьи, как Каменев, уйдут в могилу»131.

В течение двух прошедших после убийства Кирова лет, уже к концу 1936 г., атмосфера в РККА стала довольно тревожной. Вот одно из необычных свидетельств. В справке на арест (январь 1937 г.) заместителя начальника военно-исторического отдела Генштаба РККА комбрига К.И. Соколова-Страхова в качестве одного из оснований ареста приведены такие его слова (по сообщению очередного «источника»): «Я – редактор Военно-исторического бюллетеня. Я чувствую, что за каждым моим шагом наблюдают… Работать теперь трудно и даже страшно на литературно-историческом фронте – чуть что ответственность огромная»132.

Уже в 1936 г. по требованию отдела кадров Политуправления РККА политработники писали автобиографии по новой схеме – с обязательным ответом на вопрос: «с кем приходилось работать»133. Ядовитейший по тем временам вопрос. Ведь до января 1925 г. председателем Реввоенсовета СССР и народным комиссаром по военным и морским делам был Л.Д. Троцкий. Теперь имя его было проклято, предано политической анафеме, куда пострашнее церковной. А всякий политработник, служивший в РККА со времен Гражданской войны, так или иначе имел дело с реализацией приказов бывшего наркома и его ближайших помощников. Здесь таилась и другая угроза. Укажешь известных сегодня всей стране военных деятелей. А ведь никто не знает наперед, как они будут котироваться завтра. И никакой гарантии, что они (с кем ты ранее работал) не окажутся в очередном списке врагов народа. Тут-то и будет очень «ко времени» твоя собственноручная запись о том, что ты вместе с ним работал и не разоблачил его как врага народа. Тут-то тебе и самому будет крышка.

Обстановка в отдельных частях, соединениях, да и в целом в армии складывалась настолько напряженная, что некоторые командиры всячески стремились как-то ее сменить. Можно предположить, что одним из таких путей была подача рапортов о своем желании принять участие в вооруженной борьбе Испанской республики против мятежников генерала Франко и германо-итальянских интервентов. Известие о начале гражданской войны в Испании всколыхнуло всю советскую страну. Стремление оказать республиканцам посильную помощь было огромным. Известный испанист М.Т. Мещеряков в своей последней публикации сообщил, что некоторые руководящие деятели выдвинули тогда идею о направлении в Испанию регулярных войск Красной армии. Вопрос об этом обсуждался, «однако военные воспротивились этой идее, выдвинутой Сталиным и Ворошиловым, и было решено направить туда военных советников и специалистов»134. И как по-барски скажет Ворошилов в марте 1937 г.: «Сейчас наши людишки немного работают против Франко»135.

А меж тем внутри СССР дело «выкорчевывания» шло своим чередом и набирало все более нарастающие обороты. В январе 1937 г. было объявлено о предстоящем новом процессе, на этот раз по делу «Антисоветского троцкистского центра». Во всех средствах массовой информации как по команде началась усиленная кампания по воспитанию ненависти к очередным «врагам народа», истошные заклинания к беспощадной расправе с ними. И многие в армии верили этим заклинаниям. Но далеко не все. Литератор красноармейской газеты «Ворошиловец» 71 сд (СибВО) лейтенант А.И. Иванов писал 20 января 1937 г. своей знакомой в Пушкинские горы: «Только что прочел в Известиях о суде над К. Радеком, Пятаковым, Сокольниковым и др. Их зачислили в шпионы, диверсанты, бандиты. Попробуй наш брат разобраться, что к чему. Какими этикетками не залепят их имена и приемлют как должное… но гложет мысль, как, что, каким образом, почему расстреливают людей? Ведь не продались же они генеральным штабам или иностранным контрразведкам ради личной наживы, хотя только этого и не хватало, чтобы нам сказать. Чего они хотят? За что идут на смерть?.. Это завешано столь непроницаемой завесой агитационной шумихи в газетах, на митингах, на собраниях, что миллионы никак не могут прийти в сознание и разобраться, что к чему. Совершенная темнота… А мы будем читать в газетах в специальном свете. Бедные! Жалка роль человека, которому ничего не остается делать, как надувать легкие для крика «ура» и складывать ладоши, извлекая хлопки, чтобы приветствовать приговор, по которому умерщвляются «злодеи». Массы решают все – это только спирт для одурманивания многих голов»136.

Вот такое письмо написал лейтенант своей знакомой. Конечно, далеко не верноподданническое. Но ни в одной хоть сколь-либо цивилизованной стране ничем не грозившее автору. Не то было тогда в СССР. В 1940 г. арестовали мужа этой знакомой лейтенанта и при обыске нашли это письмо трехгодичной давности. Особисты наметанным глазом сразу видят: «крамола». И немедленно докладывают начальнику Политуправления Красной армии. А тот тоже бдит. И налагает резолюцию: «Уволить. Мехлис»137 – чтоб знал лейтенант, какие письма можно писать, а какие нельзя. А 23 марта 1940 г. появляется и постановление на арест лейтенанта А.И. Иванова.