Различия между жизнью Жака Простака, изображенной в немногих чертах Огюстеном Тьерри в 1820 г., и жизнью Бодо, педантично описанной Эйлин Пауэр веком позже, бросаются в глаза: в первом случае документальные свидетельства размещаются на хронологической шкале длиной в двадцать столетий и выстраиваются вокруг символического персонажа; во втором – в едином временном измерении и вокруг действительно существовавшего человека. И там и там работает один и тот же принцип: заполнение лакун, связанных со скудостью материалов, с помощью заимствованных из контекста элементов (контекста диахронного в первом случае, синхронного – во втором). Впрочем, Пауэр (которая также отталкивалась от реалистического, а не символического постулата) использует контекст весьма растяжимым образом: вряд ли живший близ Парижа Бодо произносил англосаксонское заклинание. Когда мы читаем: «Бодо, несомненно, брал выходной и уходил на ярмарку», то сразу понимаем, что речь идет о предположении. Однако, столкнувшись с фразой, формально лишенной гипотетичности, «Бодо шел по холодку, насвистывая песенку», было бы наивно задаваться вопросом, восходит ли она к конкретному источнику78. Заполнение первой лакуны подсказано, подобно и другим случаям в том же тексте, суждением об исторической совместимости; заполнение второй – общими соображениями допустимости (сегодняшние крестьяне насвистывают; следовательно, они насвистывали песенки и во времена Карла Великого), которые следует решительно оспорить (люди – не соловьи, они сами по себе не насвистывают).

В предисловии к «Людям Средневековья» Пауэр говорит о «социальной истории… интерпретированной, так сказать, личностным образом»79. Этот термин не должен вводить нас в заблуждение: «личность», «индивид» служит здесь синонимом «типа», хотя и не «идеального» в смысле Макса Вебера80. Однако способен ли тот, кто занимается историей подчиненных социальных групп, задаться целью воссоздать жизнь людей в настоящем смысле этого слова? Почти тридцать лет назад Франсуа Фюре дал очень четкий ответ на этот вопрос: низшие классы прошлого можно изучать только под знаком «чисел и анонимности, с помощью исторической демографии и социологии»81. Сегодня это утверждение выглядит слишком уж строгим, если не пессимистическим. Историки доказали, что возможен и качественный анализ, в особенности благодаря судебным источникам, как процессуальным актам, так и при необходимости их интерпретациям в литературе. Именно в этом последнем направлении пошла Натали Земон Дэвис в своей книге «The Return of Martin Guerre» («Возвращение Мартена Герра»), посвященной делу о присвоении и неузнавании личности в одной французской деревне XVI столетия. Эти события вызвали к жизни громкий процесс, материалы которого оказались утрачены. Впрочем, ход процесса косвенно восстановить удалось – благодаря вынесшему приговор судье Жану де Кора, подробно рассказавшему об этой истории в печати. Подобное состояние источников предопределило исследовательскую стратегию Дэвис:

Мы неизбежно вспоминаем об Эйлин Пауэр, о которой Дэвис недавно написала с такой теплотой и проницательностью83. Однако Дэвис гораздо более внимательно, чем Пауэр, различает установленную истину и вероятность, сигнализируя о заполнении лакун в документации с помощью сослагательного наклонения (или же слов «возможно», «вероятно»), а не скрывая их с помощью изъявительного наклонения. Метод Дэвис сопоставим с современной реставрацией, при которой специалисты не стремятся устранить лакуны на изображении, накладывая новый рисунок, но подчеркивают границы неразличимой зоны, не пытаясь ее восстановить84. Контекст, понятый как пространство исторически обусловленных возможностей, выполняет здесь определенную задачу – реконструировать фрагменты человеческой жизни, о которых не осталось документальных свидетельств. Впрочем, такое заполнение лакун сигнализирует о возможности, а не о необходимом следствии; о догадках, а не установленных фактах. Если вы сделаете иной вывод, то вам придется отказаться от идеи случайности и отсутствия предопределенности, составляющей важную (хотя и не уникальную) черту человеческой жизни.

Вернемся к процессу против Софри и его соответчиков. Следственный судья Ломбарди и заместитель прокурора Помаричи действовали как историки, а не как судьи и, более того, как весьма неосмотрительные историки. Казалось бы, безобидное дисциплинарное нарушение. На самом же деле речь идет совсем о другом.

Мы начали наши рассуждения, подчеркнув, что у судьи и историка существует нечто общее – они устанавливают факты и, следовательно, приводят доказательства. Постепенно мы увидели, как возникает целая серия расхождений, скажем, между судебной и научной ошибкой, которые, в свою очередь, отсылают к вопросу (мы его здесь не обсуждали) о приговоре85. Теперь даже сходство, заключающееся в стремлении установить факты, оказывается фрагментарным. Факты, которые рассматривают судьи и историки, чем-то отличаются друг от друга, в особенности потому, что каждый из них по-своему обращается с контекстом или, точнее, с контекстами. Судьям контексты явлены (если мы отвлечемся от логического доказательства, к вопросу о котором еще вернемся) прежде всего в форме смягчающих обстоятельств или аргументов биологического или исторического типа. На их основе человека можно счесть частично или полностью поврежденным в уме, временно или постоянно невменяемым и т.д.; или же можно снизить наказание по целому ряду преступлений потому, что они совершены в чрезвычайной ситуации (гражданская война, длительные социальные столкновения, подобные тем, что случились в Италии осенью 1969 г., и пр.). Задача этих аргументов или обстоятельств – изменить обычный ход дела, смягчив принцип виновности, согласно которому «ни один факт или поступок не является действием, если он не совершен в результате выбора; отсюда за него нельзя наказать или еще прежде наложить на него запрет, если он не служит следствием намерения, т.е. не совершен в полном соответствии с сознанием и волей человека, вменяемого и способного пожелать сделать нечто»86. Мы видели, что редукция всякого исторического события или процесса к действию такого рода характеризует историографию, которую мы назвали судебной. Однако в научном плане речь идет о тенденции, больших результатов не принесшей. Напротив, вот уже целое столетие связь между человеческими действиями и контекстами (биологическими, культурными, экономическими и т.д.) в рамках более гибкой историографии составляет открытую проблему, а не раз и навсегда сформулированный постулат в пользу той или иной интерпретации. Это объясняет «двойственную роль», которую биография, как писал Момильяно, играла в историческом исследовании: «Она может служить инструментом социологического познания или же способом от него уйти»87.