Я напоминаю об этих банальностях, дабы прояснить смысл сравнения, предложенного в одном из предыдущих фрагментов, между поведением председателя суда Минале в отношении ряда свидетелей и тем, как действовали некоторые инквизиторы на процессах о колдовстве. Инквизиция как институт вызывает у меня отвращение, и это суждение не зависит от умственного и нравственного облика его служителей. Следует предположить, что среди них были люди дотошные, умные, жестокие, тупые и т.д. (эти качества часто присущи, единовременно или в разные периоды, одному и тому же человеку). Однако кажется, что в течение почти двух веков существовало противоречие между этим вероятным разнообразием индивидуальных подходов и часто встречавшейся тенденцией рассматривать случаи колдовства, отталкиваясь от гипотез, едва поддающихся опровержению. Литература по демонологии учила, например, что если предполагаемая ведьма признавалась в своих грехах, то она была виновной; если она даже под пытками молчала, то делала это с помощью определенного заклятия (так называемого maleficium taciturnitatis); если она отрицала свою вину, то лгала, обольщенная дьяволом, источником всякого обмана. Подобная аргументация время от времени допускала, что человек мог быть виновен или невиновен, однако она не стремилась доказать это. По всей вероятности, такие доводы в итоге усиливали склонность многих инквизиторов использовать собственную власть, чтобы побуждать или вынуждать – в большинстве случаев с совершенно добрыми намерениями – подсудимых признавать вину, объясняя ее согласно уже существовавшим прежде схемам.

Чем больше вы уклоняетесь от возможности опровержения, тем больше оказываетесь подвержены ошибкам. Эта банальная корреляция бросается в глаза всякому, кто читает сегодня материалы львиной доли процессов о колдовстве, проходивших в Европе в XIV–XVI вв. Резкое, ретроспективное и оценочное суждение, сформулированное в 1620 г. в уже упомянутой книге «Instructio pro formandis processibus in causis strigum», предполагало подобное умозаключение. Автор этого текста – он, конечно, входил в круг Римской конгрегации Святого Престола – требовал от судебных инквизиторов, живших на периферии, доказательств: объективной проверки, как сказали бы мы сегодня.

В постановлении приговора судья Ломбарди также говорит об «огромной массе объективных доказательств, найденных во время следствия», позволяющих «с ясным осознанием судить о полной достоверности заявлений Марино». Впрочем, подобная «достоверность» (в этом-то все и дело) необходимо распространяется, продолжает судья, и на «ту часть показаний, где он [Марино] сообщает сведения, которые не подлежат проверке внешними свидетельствами». Прежде чем мы посмотрим, на каком принципе базируется это утверждение, следует подчеркнуть, что «сведения», на которые намекает здесь судья, включают решающие для обвинительного заключения элементы, в том числе и все то, что относится к беседам с предполагаемыми заказчиками убийства. Так, Марино заявляет, что говорил с ними с глазу на глаз, без свидетелей: с Пьетростефани много раз в Турине, с Софри в Пизе сразу после митинга, созванного им 13 мая 1972 г., на улице, перед входом в один из баров. Последнее обстоятельство затем оказалось решительным образом оспорено на прениях многими очевидцами, в частности Гуельфо Гуельфи, активистом «Лотта континуа», который по окончании митинга и короткого разговора о большей или меньшей уместности немедленного появления мемориальной доски в память о Франко Серантини сел с Софри в машину и поехал в дом одного из их общих товарищей, Сориано Чекканти (Dibattim., с. 1516–1520). Гуельфи и Софри друзья: достаточно ли этого, чтобы предпочесть слова Марино его свидетельству?

Определение приговора продолжается следующим образом: «Подобные указания [лишенные внешних доказательств] также следует считать достаточными источниками доказательств против подсудимых, которых они касаются; так они надлежащим образом встраиваются, логически и хронологически, в общую доказательную базу, изобилующую описанными прежде мотивировками». Это вошло бы «в полное соответствие с современными судебными практиками, требующими для обвинений в соучастии конкретного подтверждения или по крайней мере доказательства внутренней логики заявлений, даже если они сделаны в различных временных контекстах». В этом месте определение приговора предусматривает возможность возражения: «Конечно, это верно и повсеместно распространено в правовой сфере в связи с проблемой так называемых „ложных обобщений“, согласно которой достоверность отдельных, частично проверенных утверждений автоматически не распространяется на все содержание показаний». Тем не менее последнее обстоятельство признается лишь на первый взгляд: «Однако общеизвестным является и другой принцип, – продолжает Ломбарди, – по которому оценка надежности отдельных утверждений должна производиться в глобальном масштабе; следовательно, она отражается на всем комплексе материалов, принятых к рассмотрению в суде, когда речь идет о деле, которому присуща единая и логически неделимая внутренняя цельность».

Что именно означают слова, которые я выделил курсивом, не очень понятно. Однако судья Ломбарди сразу же объясняет нам: «Имеется в виду, что если некто делает заявления, истинность которых установлена, о трех различных фактах, вменяемых одному или более лицу, это автоматически не влечет за собой признания того, что он говорил правду касательно четвертого факта, который полностью отличается от трех предыдущих, никак с ними не связан, относясь при этом к тем же самым или иным лицам; если же подсудимый делает заявления о деле исходя из его единого характера, то внешние объективные доказательства, относящиеся к отдельным фактам, порождают правовые последствия и для остальных фактов, служащих неизбежной предпосылкой или непременным следствием первых».

«Единая внутренняя цельность» дела превратилась в его «единый характер»; выражение «логически неделимая» теперь стало относиться к фактам, «служащим неизбежной предпосылкой или непременным следствием» других фактов. Как каждый может увидеть, мы сталкиваемся с чистейшей и наглейшей тавтологией. Впрочем, за этими многословными повторами скрываются утверждения, имеющие совершенно конкретные последствия.

Выражение «логически неделимая», которое сопровождает фразу о «единой внутренней цельности», по всей видимости, указывает на так называемое «логическое доказательство», отсылка к которому появляется в постановлении приговора сразу после этого фрагмента. Доказательство такого типа определяется следующим образом: в случаях обвинения в соучастии все, что относится к делу, должно быть «совместимо с собранными и уже известными всем данными касательно как преступных эпизодов, о которых идет речь, так и обычных поведенческих реакций субъектов, вовлеченных в подобного рода действия» (Ordinanza-sentenza, с. 107–108)62. В нашем случае это означает, что если 1) ограбления, в которых, как утверждал Марино, он участвовал, действительно имели место и это доказано; если 2) часть из них была совершена, согласно Марино, от имени так называемого секретного подразделения «Лотта континуа»; то тогда 3) показания Марино о смертном приговоре Калабрези, вынесенном так называемым исполнительным комитетом, и 4) о роли заказчиков, которую играли Пьетростефани и Софри, можно принять даже при отсутствии внешних доказательств.