махал ему рукой, а он махал мне в ответ. Он даже не знал, кто я такой, но все равно махал мне. Вероятно, считал меня каким-то ненормальным».

Помимо всего прочего, рассказ Нормы о похвале Эйнштейна, изменившей жизнь Шеннона, с трудом сочетается с версией Клода о благодушном неведении гения. Но какими бы ни были эти противоречащие друг другу истории об Эйнштейне, они дают нам некоторое представление о двух совершенно разных людях, каких Норма и Клод начали обнаруживать друг в друге, к обоюдному огорчению: она общительная – он немногословный, она открытая – он замкнутый. Менее чем через год после женитьбы оказалось, что, помимо любви к джазу, у них мало что общего.

По правде сказать, Институт перспективных исследований оказался вредным для Шеннона. Для кого-то это научное заведение стало местом праздного ничегонеделания, островком, где отсутствие обычных переживаний из-за работы – студенты, дедлайны, публикации научных работ – скорее отнимало силы, чем вселяло энергию. Физик Ричард Фейнман, работавший над докторской диссертацией в Принстоне, по соседству с Институтом перспективных исследований, где работал Шеннон, знал не понаслышке о некой инертности, которая охватывала человека в определенный момент: «Чувство вины или депрессии зреет в тебе постепенно, и ты начинаешь переживать из-за того, что тебе не приходят никакие идеи… У тебя нет контакта с ребятами, занимающимися экспериментальными работами. Тебе не нужно думать над тем, как ответить на вопросы студентов. Ничего!»

Норма все больше убеждалась в том, что Клод впал в депрессию. Какой бы ни была причина, их брак закончился так же быстро, как начался.

У Шеннона этот период продлился всего несколько месяцев, а не всю жизнь. Он никогда не бездействовал так, как основная масса постоянных сотрудников. Но тишина этого места и свобода от всяческих обязательств укрепили свойственную ему тенденцию к изоляции от мира. Большую часть времени он проводил закрывшись в своей комнате и беря в руки попеременно то блокнот, то кларнет, и так без конца. При этом он почти не менял своего положения, переходя от математики к музыке, лишь придвигал стул к столу, ставил джазовую пластинку и подносил поближе кларнет, аккомпанируя исполнителю. Тедди Грейс, с ее чувственным южным контральто, была его любимой певицей.

«Выключите луну, этот небесный светильник,

Выключите звезды, иначе я сойду с ума от любви…»

Норма тоже обособилась. План окончить находившийся неподалеку колледж Ратгерского университета развалился. Отрезанная от своей семьи и друзей, в сонном университетском городке (особенно в сравнении с Нью-Йорком, Парижем и Бостоном), она не испытывала желания становиться домохозяйкой в двадцать лет, но здесь пришлось ею стать. Чтобы чем-то заполнить дни, Норма начала работать. Она как можно чаще приглашала на чай институтских профессоров и благодаря хорошему знанию французского нашла работу в экономическом отделе Лиги Наций. Эта организация, как и большинство академиков, приходивших к ней на чай, из-за войны была вынуждена покинуть Европу.

Но этого было недостаточно. Никакое количество понуканий не могло заставить Клода разделить ее страсть к политике: «Ты знаешь мои интересы, и мне этого достаточно». Норма все больше убеждалась в том, что Клод впал в депрессию. Какой бы ни была причина, их брак закончился так же быстро, как начался. После очередного конфликта Норма покинула Принстон, уехав на поезде в Манхэттен. Получив официальный развод, она переехала на запад, начав там ту жизнь, которая ей нравилась: в Калифорнии она занялась написанием сценариев, о чем мечтала с детства, участвовала в собраниях коммунистов, вышла замуж за голливудского приятеля, попала в черный список и вынуждена была уехать в Европу.

Вопрос, почему мы любим тех, кого мы любим, является одной из самых великих тайн человечества. И, возможно, превзойти ее способны лишь наши собственные таинственные истории любви. Мы не знаем, что говорил себе Клод, размышляя над причиной разрыва отношений с Нормой. Нам известны лишь факты: они быстро поженились, в конце 1940 года обнаружили трещины в отношениях и вскоре развелись.

Но мы также знаем еще об одной серьезной внутренней борьбе, которую переживал Шеннон в это беспокойное для него время. 16 сентября 1940 года, спустя несколько дней после того, как Шеннон прибыл в Принстон, Франклин Д. Рузвельт подписал закон о воинской повинности и военной подготовке, согласно которому все взрослые мужчины в возрасте от двадцати одного года до тридцати пяти лет должны быть призваны на военную службу. 16 октября 1940 года начался массовый призыв. Соединенные Штаты формально еще не вступили в войну, но президент и его советники осознавали всю серьезность нависшей над миром тоталитарной угрозы. Подписав этот закон, Рузвельт добавил обращение: «Америка стоит перед выбором, который решит ее дальнейшую судьбу. Время и расстояние сократились. Мы наблюдали, как в течение нескольких недель пали великие нации. Мы не можем оставаться безразличными к философии силы, угрожающей миру. Мы должны и мы будем сосредоточивать весь наш силовой потенциал, чтобы отражать любые возможные атаки от наших берегов».

Что могли означать эти высокопарные слова для двадцатичетырехлетнего Шеннона и мужчин его поколения, как не абсолютно реальную возможность быть отправленными за моря на войну – перспектива, которая до этого момента казалась далекой? Но, вписав свое имя в учетную карточку, Шеннон, конечно же, вынужден был задуматься об унылой перспективе отложить свои исследования – фактически отложить на время свою жизнь – и облачиться в военную форму.

Шеннона такая перспектива не радовала. И хотя мы не располагаем фактами, указывающими на то, что он всячески пытался избежать призыва, мы точно знаем, что он особо и не стремился отправляться куда-то за моря. Вот его собственные слова:

«События развивались стремительно, и я уже чувствовал дыхание войны. Мне казалось, что для меня будет безопасней, если я стану каждый день посвящать тому, чтобы работать на оборону страны – безопасней в плане отказа от призыва, которого я вовсе не желал. Я был физически слабым человеком, как и сейчас… Я пытался найти максимальное приложение своим способностям, потому что считал, что, вероятно, смогу принести гораздо больше пользы в другом».

В другом интервью он говорил: «Если вы сможете принести больше пользы в какой-то иной области, то вы не попадете в армию. Мне это казалось мудрым шагом». Один из его друзей отмечал, что Шеннон, будучи интровертом, переживал не только из-за перспективы оказаться в армии за морями, но еще и из-за тесноты армейской жизни: «Думаю, что его страхи относительно армии были связаны с тем, что это означало присутствие рядом большого