А жизнь неслась, как хорошо раскочегаренный паровоз. Я влюблялся, писал стихи, посещал богемные пьянки, уезжал из родного города, жил черт знает как и черт знает где: мне все было интересно и в новинку. Я стал бритвой, распарывал страну на лоскуты, меня мотало из Туапсе в Курск, оттуда в Москву, а потом во Владик. И снова в Курск. И обратно. И еще раз… Я жадничал, давился этой вкусной вольной жизнью и ни за что не хотел ее менять на спокойствие близких.

А брат начал банчить наркотой.

Он нашел барыг, покупал у них мелкую партию и распихивал ее на дискотеках. Он не хотел работать, он не хотел учиться, он больше ничего не хотел.

– Знаешь, братка, – говорил он мне, – какие трипы бывают? На «скорости» когда сидишь две недели – измена берет. Ты не спишь ни разу, ну не уснуть, бодряк долбит, а тебе вдруг кажется, что в соседней комнате мужик с топором сидит. Ты только зайдешь, а он по башке тебя тюк – и все. А в квартире больше нет никого. А этот мужик – он такой реальный, ты слышишь, как он с ноги на ногу переминается, как топорище в потных ладонях скрипит… Это жуткий страх. Я, помню, тогда в угол забился и часов семь сидел, пока не отпустило.

Саня с юморком все это рассказывал, грубо жестикулируя, улыбаясь кривыми зубами, а на дне глаз – тоска.

Как я решил пойти в армию? Я уже не помню. Просто решил.

Нет, не просто. Брат споткнулся на дистанции, почти упал, и кому-то нужно было взять флажок. Кому-то нужно было взять этот долбаный флажок и бежать дальше. И я взял.

Мне было лет десять, а Саньке шесть. Мы раскачивались на тарзанке в гаражах. Коробки гаражей стояли на сопке, и был пригорок, а рядом росла тучная, тяжелая липа. И на ней смастерили тарзанку. Мы летали вниз и вверх, туда-сюда… Это такое детское счастье, которое не объяснить. На тарзанке ребенок себя богом чувствует, потому что умеет летать. И только сладко завывает в паху от этого полета. И тут пришли старшаки из соседнего двора.

– Слезайте, ушлепки.

Вариантов не было, но Сашка еще качался на веревке: туда-сюда, как маятник.

Старшак подошел и выставил ногу. Сашка врезался в нее, влетел, как в стену, слетел с тарзанки, упал в пыль и завыл. А у меня ноги налились чугуном, кровь хлынула к лицу и засосало под ложечкой.

– Тут его брат, – сказал один из нашей компании.

– Кто? – спросил старшак.

Показали на меня.

Парень подошел (он был щуплый, маленький, с меня ростом) и посмотрел мне в глаза.

Господи, когда ты призовешь меня на свой суд, я от всего смогу отбрехаться. Я расскажу тебе, как бился с дагами в армейке, как подрывал фугас накладным зарядом, как стрелял в сторону врага… Я все тебе расскажу, но ты не поверишь. Потому что с тех пор эта бздливость осталась в крови навсегда.

– Ты его брат?

– Ну я.

– Головка от часов «Заря». Ссыкло ты, а не брат. Забирай его, и пропали отсюда.

И мы пропали.

Я вернулся из армии злым, лихим, с юбилейными медальками на груди и огромным самомнением. На перроне меня встречал брат. Мы крепко обнялись, он приподнял меня над землей, и я вдруг задохнулся от любви к нему.

– Цветы не помни, – я держал букет для мамы, а на деле – отдавал ему эстафетную палочку. Все, братка, дальше сам, я навоевался, я искупил. Я так думал, не зная еще, что существуют на свете неискупаемые грехи. А в его глазах не было зависти – только радость, что я вернулся живой. Что я вернулся.

Я не узнал город после двух лет отсутствия. И город не узнал меня. Стало больше вывесок, рекламы, вошли в моду узкие джинсы, рыжие волосы и социальные сети. Я отстал, и надо было нагонять. Но главное было в том, что я не узнал брата.

Он стал спокойнее, ровнее, проще. Он уже не осаживал гоп-компании, не банчил ничем, работал в такси. Это была удобная работа. В нашем городке пять таксомоторных компаний. Брат раз в три месяца посылал всех и уходил в недельный запой, терял работу, но потом приходил в себя и устраивался в другую компанию. И так по кругу. Когда он исчерпывал их все, о нем уже забывали в первой компании, и легко брали на работу опять. Только диспетчеры знали его как облупленного, но из пролетарской солидарности не сдавали.

Он ничего не умел, только крутить баранку. Он скучал. Он маялся. Пил. Блядовал. И если бы я спросил его: «Сашка, чего ты хочешь?» – он просто посмотрел бы на меня, как на идиота.

За пять лет я женился, родил дочь, написал роман. Я смог устроиться на приличную работу и получил итальянскую премию по литературе: такое бывает не только в кино. Я похоронил деда и дядю, забыл прошлое, построил дом, посадил две яблони и перестал пить по будням.

Время текло сквозь глаза, сквозь рот, я глотал его и не мог насытиться, мне все было мало. Я стал циником, научился писать стихи, растерял друзей, новых не завел, отрастил пузо, прочитал пять тысяч книг. Я прочитал долбаную кучу книг, но нигде нет ответа. Нигде. Зачем я их читал?

Я запутался, устал, научился пить стопку с запястья, открыл литературную студию, чуть не развелся с женой, отдохнул, снова устал, бросал курить и снова начинал, нашел армейских корешков, хотел уехать воевать, но не смог.

А брат опять устроился в такси.

Мне снова надо было догонять, и я сдал на права, купил и продал машину, полюбил чай с чабрецом, слушал, как ночью гудят за окном проходящие электрички…

Сашку посадили на пять лет за кражу автомобиля. Статья была групповая, поэтому дали по полной. Мама ездила на свидания, отправляла передачки… Она умерла за полгода до его освобождения.

Он вернулся серый, землистый, с наколками на пальцах. Все улыбался, говорил: прорвемся. Он всегда улыбался, когда жизнь била под дых. Эта улыбка – от отца, я не научился так улыбаться.

Мы встретились с ним на годовщину смерти мамы и крепко выпили. И то ли от алкоголя, то ли от повода – оба оттаяли, стали роднее друг другу и ближе, чем обычно. Он говорил за тюрьму, за порядки, за вертухаев, я отвечал ему за армию, за Чечню. Мы стукались лбами, пьяные и влюбленные друг в друга, пили наперегонки, плакали, пели «Вьюн над водой». Откуда мы его знали? Откуда? Я говорил: «Брат, мой дом – твой дом!» Он молчал и улыбался, тихо кивал головой. Мы решили утром пойти на рыбалку и обязательно поймать огромную щуку, такую, чтоб в лодку не помещалась. И эта щука сплотила нас, мы вгрызались в нее хищными зубами, обсасывали косточки, делили шкуру и снова наливали, и снова пели.

Брат уронил голову на стол и нервно подергивался, мол, я не сплю, не сплю. Я толкал его, предлагал еще по одной, а он мычал, вздрагивал и снова падал на руки. И тогда я стал говорить.

«Братка, я люблю тебя. Я просто тебя люблю. Ты скотина, но я не смогу без тебя. Братка, я найду тебя в снежном поселке, я закрою и спасу тебя, я вернусь на Дальний Восток, найду того старшака и сломаю ему ноги. Понимаешь, – кричал я, – я уже могу это сделать, я это могу! – кричал я и плакал. – Ты мог стать хорошим офицером. Или бандитом. А я… Я разорву весь этот город, чтобы ты знал, просто чтобы ты знал – я могу это сделать. Я куплю тебе тонну апельсинов, брат! Целую тонну! Клянусь!» – я толкал его в плечо, чтобы он очнулся, вскинул голову и услышал, но Саня мычал и спал.