– Лучше, если ты всё узнаешь сразу. Их арестовали.

За последние дни я успел обо всём позабыть. Я провёл эти дни в горах, вдали от людей, с пожилой дамой, которая рассказывала мне сказки, и добряком фермером, и этого было достаточно, чтобы всё остальное улетучилось из моей головы. Сейчас же я резко возвращался в реальность, и во рту у меня внезапно появился привкус горечи. Я смог выдавить из себя:

– Как это произошло?

Снова заговорил Анри и рассказал всё в общих чертах. Родители бежали из Парижа, где ситуация для евреев становилась день ото дня всё хуже: однажды вечером в нашем квартале устроили страшную облаву, и они чудом ускользнули. Они почти ничего с собой не взяли, добирались только на автобусах, так как в поездах стало невозможно ездить без аусвайса, и в конце концов, еле живые от усталости, приехали в По. После всяческих перипетий им удалось перейти через линию, но в свободной зоне их задержали власти Виши и отправили в один из лагерей. Оттуда они смогли передать лишь одно письмо, которое только что получили мои братья.

Анри не сказал мне в этот день, что лагерь, где их держали, был пересыльным и каждый день оттуда отправлялись поезда, увозившие заключённых в места принудительного поселения.

Я прочёл письмо – его написал папа, а мама лишь дописала в конце: «Целую вас всех. Держитесь». Они ни на что не жаловались. У папы, наверно, было совсем мало времени, чтобы написать нам. В конце были строки: «Если встретитесь со шпаной, отправьте их в школу, это очень важно, я рассчитываю на вас».

Я поднял глаза на братьев.

– Что же теперь делать?

Анри махнул в сторону чемодана:

– Как видишь, я еду к ним.

Он поставил меня в тупик.

– Но если ты туда поедешь, они и тебя арестуют. Раз они в курсе, что мама с папой евреи, значит, и ты тоже, и тебя задержат.

Альбер слабо улыбнулся.

– Вчера я отреагировал почти так же, но мы долго всё это обсуждали и сошлись на том, что никогда нельзя сдаваться заранее.

Он играет с чайной ложкой, пытаясь удержать её в равновесии на краю миски.

– Я вернусь как можно быстрее, – говорит Анри, – а пока меня нет, Альбер будет всё так же работать в парикмахерской, и с этого дня мы запишем вас обоих в школу. Вы молодцы, что пошли работать, но я, видимо, плоховато вами занимался. Папа в такой тяжёлой ситуации, но всё же подумал о вашей учебе. Поэтому вы сделаете, как он сказал, и будете хорошо учиться. Лады?

Нам с Морисом не особенно хотелось соглашаться на это, но про отказ и речи не могло быть.

– Да.

Через десять минут Анри уже ушёл.

В полдень мы приготовили себе роскошный омлет с салом; Альбер пришёл в восторг от моего заработка и всего, что я принёс, но сердце у нас было не на месте.

В половину второго мы вошли на школьный двор, и Альбер попросил провести его к директору.

Директор пожелал взглянуть на наши дневники, и я с облегчением подумал, что они должны мирно покоиться в глубине одного из шкафов начальной школы на улице Фердинан-Флокон в XVIII округе Парижа, более чем в тысяче километров отсюда. Сцепив руки, мы ждали, когда закончатся эти нудные переговоры, с тайной надеждой, что нас не примут в новую школу без дневников. Я понимал не всё, о чём говорили взрослые, но препятствия казались совершенно непреодолимыми.

В конце концов, после бесконечных отговорок директор – с виду типичный южанин с массивными часами на запястье, которые привели меня в восторг – откинулся на спинку стула и издал астматический вздох.

Он смерил меня и Мориса взглядом, словно пытаясь угадать, не смутьяны ли мы, и сказал:

– Ну что ж, они приняты и могут идти в классы, я сам отведу их к учителям.

Морис аж побелел. Я, наверно, и сам стал такого же цвета.

– Что, прямо сейчас? – еле выговорил он.

Директор нахмурился: от этого вопроса так и разило неповиновением. Столь очевидное нежелание приняться за учебу немедленно было оскорбительно и ничего хорошего о нас не говорило.

– Разумеется, прямо сейчас, – сурово обрубил он.

Альберу стало нас жаль.

– Я приведу их завтра утром, надо купить им ранцы и тетради.

Директор кусал губы.

– И про грифельную доску не забудьте, она не помешает. Книги мы выдадим.

Мы вышли от него, вежливо попрощавшись. Во дворе послышался голос, готовившийся читать наизусть. Какая знакомая атмосфера.

Морис всё никак не мог прийти в себя.

– Ну и гад, ты видел, как он хотел нас сразу с порога запрячь?

Альбер веселится.

– Мне показалось, что вам лучше не злить его. Уверен, он уже взял вас на заметку.

Благодаря знакомствам, которые Альбер завёл в парикмахерской, он смог раздобыть талоны на текстильные товары, и наша последняя надежда рухнула. Стоя в примерочной какого-то портного, я разглядывал в куцем зеркале свой позорный наряд – чёрную форму с красной каймой. У Мориса была такая же, только на размер больше.

За ним последовал портфель с пеналом и двумя тетрадями. Теперь нас уже ничто не могло спасти, мы были полностью экипированы для учёбы.

Мы пришли домой одни, так как Альбер решил заглянуть к друзьям. Бросив покупки дома, мы грустно поплелись гонять мяч по пляжу. Нас это нисколько не порадовало, и мы устроили погоню по блокам причала, который доходил до самой эспланады перед казино. Оно было закрыто с начала войны, и краска на здании уже начинала трескаться.

Морис рассказал мне, что он делал в пекарне, а я поведал ему, как мешают цемент и каким образом можно быстрее всего вымыть тонну бутылок, но разговор вышел унылый.

Кроме того, хоть мы и не говорили об этом, но каждый из нас был поглощён мыслями о родителях. Ни сегодня, ни завтра папа не войдёт в нашу комнату, чтобы рассказать нам свои душераздирающие истории о погромах. Сейчас он сам проживал именно такую историю, и это было самым важным событием, какое когда-либо случалось в мире.

Вечером мы сделали себе ещё один омлет, на сей раз с картошкой, и Альбер заставил нас лечь пораньше. В восемь он уже выключил свет и объявил:

– Завтра в школу!

Уснул я с трудом. По-хорошему, я сейчас должен был бы играть в шахматы с мадам Вьяль. Ну и времена наступили – больше ни в чём нельзя было быть уверенным.

Оказалось, что мой учитель – это