Сахар пришлось искать долго. Наконец он обнаружил вскрытую упаковку, высыпал немного на тарелку и, предварительно постучав, снова появился в комнате жены. Поскольку письменный стол практически весь был занят бумагами, он поставил тарелку на самый край. Они поблагодарили. Но он уже вышел в коридор и стал ходить взад-вперед, выискивая предлог, чтобы зайти еще раз, например убрать посуду или что-нибудь поправить. Он немного влево сдвинул комод, так что висевшая над ним картина оказалась ровно посередине, расставил как положено стулья, снял с вешалки одежду и отнес ее в гардероб. Около десяти часов, когда за окном совсем стемнело, он зажег во всем доме свет. Сел за пианино и начал импровизировать, используя педаль, чего обычно избегал, так как инструмент тогда невыносимо гремел. В половине одиннадцатого Ирэна и Паченски наконец вышли в прихожую. Он ждал этого и мгновенно оказался между ними.

Он осторожно спросил у Паченски, не пора ли тому идти домой. Молодой человек понял намек и, ухмыляясь, на прощанье похлопал профессора по плечу. Профессор отметил этот почти что приятельский жест и почувствовал, что Паченски сделал это без всякой задней мысли.

Пока Ирэна провожала Паченски до калитки, профессор Монтаг заглянул в ее комнату, едва не споткнувшись о поднос, который стоял на полу вместе с чашками и сахаром, и стал спешно осматривать все, что попадалось под руку: ящик стола, стопку монографий, лежавший на диване каталожный ящик. Он быстро прощупал на верхней полке книги, которые удерживались металлическими скобами, нашел пару отдельных листков и спрятал их в карман пиджака.

В коридоре он мимоходом кивнул Ирэне, возившейся с замком входной двери, а за ужином они поговорили о саде, о том, что нужно заменить калитку и некоторые плитки по краям гравийной дорожки. Про Паченски словно забыли. Профессор Монтаг нащупал в кармане пиджака скомканные в спешке разрозненные листки и пытался тайком их расправить.

Ирэна сказала, что ей нужно еще кое-что сделать. В двенадцать она все еще сидела у себя в кабинете, и профессор Монтаг решил идти спать. По заведенной привычке он выложил все из карманов на стул — ключ, мелкие монеты, авторучку, после чего достал листки, надел очки и стал читать:

«Подумай, каждая буква стоит 25 марок, а приличное каменное надгробие в любом случае будет стоить не меньше 3000 марок. Нужно также продумать, нельзя ли сократить текст печатного объявления, хотя бы выбросить honoris causa.[19]Тут каждый слог тянет на кругленькую сумму, а кто сегодня обращает внимание на такие титулы. Впрочем, за большое объявление во „Франкфуртер альгемайне“ пусть сами платят, а если мы, как ты утверждаешь, соберем тридцать пять человек и каждый из них выложит по 100 марок, то сможем покрыть хотя бы титульный лист этого издания».

Профессор Монтаг почувствовал легкую изжогу. Он еще раз пробежал глазами написанную от руки записку и понял, что это не все. В записке не хватало обращения и даты. Подписи он тоже нигде не обнаружил, сколько ни крутил исписанные мелким почерком листки. Правда, в записке упоминалась деталь, за которую можно было зацепиться!

«Ангелика тоже считает, — читал он, — что общую сумму расходов можно немного урезать, при этом никого не обижая. Мы сами смогли бы то здесь, то там заплатить на несколько марок больше, только вот, Ирэна, венок за такие деньги… Ты должна еще раз все обдумать! Так что в общем и целом получается…»

Далее следовала смета расходов:

«Объявления в печати / типография — примерно 10 000 марок

Погребение / могила — примерно 8000 марок

Сопутствующие расходы — примерно 3000 марок

Итого: 21 000 марок!

Надеюсь, я ничего не забыл».

Это был почерк Винцента, профессор Монтаг не сомневался. Затем шел текст объявления, который профессору был уже знаком, но уже с вычеркнутым honoris causa. Еще на листках были какие-то записи, нисколько для него не интересные, и наконец, напечатанное на машинке письмо, датированное вторым июля:

«Глубокоуважаемая госпожа доктор Монтаг, позвольте поблагодарить Вас за доверие. Если потребуется — надеемся, что этого не случится, — то мы распорядимся обо всем необходимом. Билеты, как мы и договаривались, будут доставлены в течение двадцати четырех часов.

С глубоким уважением,

Подписано:

Типография Лемана ГмбХ».

В тот памятный вечер профессор Монтаг подошел к письменному столу, достал из ящика конверт и листки бумаги, аккуратно сложил их и поместил в конверт. Услышав шум воды в ванной и убедившись, что Ирэна сразу пойдет спать, он заглянул в ее кабинет и вставил конверт с листками на прежнее место между книгами. Ему хотелось еще раз взять написанное на синей бумаге письмо Винцента и еще раз убедиться в том, что именно о его невестке идет речь, но, впрочем, он и так не сомневался, почерк говорил сам за себя. И она, невестка, высказала свое мнение, согласившись со всеми остальными.

Второго июля, то есть всего за неделю до сего дня, типография Лемана подтвердила, что письма с выражением соболезнования будут отправлены по требованию; венки, которые, можно считать, уже были заказаны, показались семье слишком дорогими.

«Что ж, — сказал про себя профессор Монтаг, ощущая всю бесполезность глубоких размышлений на эту тему. Кроме того, он не считал себя вправе упрекать ближних в чем бы то ни было. — Возможно, все так и есть. Однако это не имеет ничего общего с моей смертью. Все это часть жизни. И то, что Паченски с невинным видом набрался наглости заявиться сюда вновь, это тоже следует отнести на счет жизни».

Он подошел к небольшому чемоданчику, в котором хранил свои лекарства, и достал обезболивающие таблетки. Он принимал их не запивая, хотя знал, что в этом случае замедляется действие препарата. Затем сел и продолжил размышления:

«С этим все понятно. Она завела любовника. Извещение о смерти надоевшего мужа составлено».

За его спиной стояло пианино, но он не отваживался прикоснуться к клавишам. Тут он обратил внимание на то, что жена не раздвинула на окне гардины, те самые гардины, которые в свое время вызывали столько споров о вкусе и безвкусице. Они были линялого синего цвета с непонятным цветочным узором, не такие уж невзрачные, но, что его всегда поражало и озадачивало, они всегда висели криво на латунной перекладине.

«Стало быть, мне придется умереть», — подумал он и удивился, что ему опять удалось наблюдать за ходом своих мыслей как бы со стороны. Он был спокоен еще и потому, что чемоданы — он это видел — стояли наготове в коридоре, аккуратно выстроившись по размеру, как то было заведено у них годами.

«Чемоданы, — подумал он и посмотрел на жену, которая гладила на столе рубашки. — Выходит, что они мне великодушно дарят по крайней мере это путешествие».

— Достаточно ли багажа? — поинтересовался он. Жена, не отрываясь от дела, ответила, что ему не нужно ломать над этим голову.