Она сказала обиженно:

– Я что, зря раскрываюсь, как устрица?

– Разве женщина только сладкая плоть? – спросил я с укором. – Это лишь оболочка. А внутри ты бездна тьмы и порока! Ты тьма, волчица гадкая… дальше не помню, но, в общем, зло. Даже сосуд зла и тьмы!

– Ой, – сказала она в восторге, – правда? А то кажусь себе такой пресной и скучной… Никаких вывертов, а этот Перфузьевич скажет, что только выверты делают человека человеком!

Я посмотрел на неё очень внимательно.

– Ты и это уже услышала?

Она отмахнулась.

– Да он при чём? Это кто-то из старых сказал, дореволюционных. До войны за Фермопилы при Грюнвальде!.. Плохо знаете историю, шеф?

– А зачем её знать? – буркнул я. – Всё в утиль, всё в утиль. Зачеловекам не понадобится.

– Мы ещё не они.

– Будем, – отрубил я твёрдо. – Наше поколение войдёт!.. Хоть и на костылях.

– Только бы успеть, – согласилась она мечтательно, – пусть даже на коляске, мне без разницы.

Я покосился с покровительственной иронией. С виду красивая дурочка, но понимает, что вообще-то всё равно в каком виде попасть в сингулярность. Там сразу приобретёшь тело, какое выберешь, откроются возможности, что сейчас зовутся сверхчеловеческими.

Она тихонько вздохнула, я с сочувствием взглянул на её помрачневшее лицо. Это существо с сиськами всё же понимает, что главное – доползти. Хоть на пузе, обдирая кожу и обламывая ногти.

– Можно мне задержаться сегодня на работе? – спросила она просительно. – Я даже комп переключу на аккумулятор, чтобы по расходу электричества не вычислили.

– Всё равно узнают, – ответил я со вздохом. – И наш институт недополучит баллы.

Она вздохнула и тихонько вышла из кабинета, нарочито сгорбившись и по-старушечьи подгибая колени.

Из-за новых законов, введённых якобы ради блага людёв, и в новом здании Центра не удаётся задерживаться сверхурочно, ревёт сирена, сотрудников требовательно просят на выход.

Кухарки, извозчики и менеджеры, что составляют абсолютное большинство в любом обществе, при этой грёбаной демократии добились запрета работать больше принятого ими закона, как бы здоровье общества важнее, потому здание в шесть вечера пустеет, помещения закрываются и ставятся на охрану.

Хотя сейчас 6-джи позволяет и дома работать с большими массивами информации, была бы связь, заботливые чиновники пока что бессильны распоряжаться у нас на кухнях, но поговаривают, что уже ищут способ осчастливить научных работников, то есть заставить после служебного времени бездумно лежать на диване и смотреть всенародные шоу, это называется модными словами «медитация», «самоуглубление», «аутосуггестия.

Беда в том, что по странному выверту шоумены зарабатывают больше, чем все сотрудники научно-исследовательского центра, вместе взятые, а значит – предмет для подражания в наше счастливое рыночное время. И потому их ценности становятся ценностями простого демократического общества. Сперва распространяясь среди кухарок, затем выше и выше, и в конце концов навязывают пусть не свои ценности, но управление, даже последнему оплоту цивилизации – сонму учёных.

Через час дверь кабинета распахнулась, я вскинул взгляд поверх монитора.

Вбежала запыхавшаяся Ежевика, но сразу приняла вид скромнейшего сотрудника, потупила глазки и сказала жалобным голосом голодного котёнка:

– Шеф, мне осталось всего полчасика работы на терминале.

Я развёл руками.

– Сожалею, la loi c’est la loi. Разве час тому это не решили?

– Шеф!.. – сказала она умильно. – У вас же дома есть прямой канал!

Я придирчиво оглядел её с головы до ног. Стоит трепещущая, переступает с ноги на ногу, словно невтерпёж в туалет, у женщин это всё ещё нерешённая проблема, на лице отчаянная мольба.

– Ладно, – ответил я, – хотя и мне самому нужно. Но полчасика, ладно, вытерплю.

Она взвизгнула счастливо, едва удержалась, чтобы не ринуться мне на шею и повиснуть, как мартышка на дереве.

– Спасибо!

– Не за что, – буркнул я, – а вот мне не к кому, чтоб с суперкомпьютером в квартире.

Она сказала быстро:

– Ничего, нейролинк абсолютного доступа всё ближе!

Умчалась, я помрачнел, нейролинк четвёртого левла в самом деле станет доступен раньше, чем рассчитываем даже мы, разработчики. Сперва нам, затем и всему населению, но никто из нас всё ещё не представляет во всей полноте, во что это выплеснется.

Нет, все плюсы видим, дескать, наша цивилизация взлетит на новый уровень, все ускорится, однако страшновато вдруг оказаться в мире без запретов.

Нейролинк снимет их все, а ведь только запреты сделали человека человеком и вывели из тьмы.

Даже у животного в стае есть свои ограничения, а человек в неосознанном желании усложнить себе жизнь довёл себя до того, что если разложит ложки и вилки на столе не в строгом соответствии правилам, которые даже не Бог дал, а сам придумал, то такого надо изгонять из стаи… приличных людей.

Дед рассказывал, что они в молодости никогда не пили ни ситро, ни пиво из горлышка. Это считалось крайне неприличным, а всегда сперва наливали в стаканы. Из горла, правда, тоже употребляли, когда никто не видит, дома и подворотне, но теперь это норма, парни и даже девушки пьют из горла, а со сложнейшим столовым этикетом не считаются и вовсе. И ничего, мир не рухнул.

Словно бы Большой Адам, чтобы нейролинк не оказался слишком уж большим шоком, постепенно отменяет существующие запреты, подготавливая к Великой Революции Полной Открытости.

Я на миг зажмурился, помотал головой, отгоняя вдруг нахлынувшую тяжёлую тьму, в которой клубятся, как дым, страшные кроваво-багровые бездны.

Всё получится, проговорил успокаивающе неокортекс, раньше же как-то получалось.

Некоторое время сидел с закрытыми глазами, успокаивая разбушевавшееся воображение насчёт хаоса, что обязательно воцарится, как только из-за внедрения нейролинка рухнут заборы, отгораживающие человека от запертого в нём зверя.

Или вводить отмену поэтапно, как уже делается и без нейролинка, а с ними тоже не ах-ха, чтоб уж так открыты все тайны и секреты. Пока мир не един, государственные и военные тайны останутся, а их носители будет чем-то да прикрыты… надо подумать, чем и как, чтобы и рыбку съесть… в общем, не лишать людей нейролинка, просто как-то и чем-то ограничить использование.

Дверь приоткрылась, в щель видно массивную фигуру Фауста, он заглянул вполглаза и сказал густым басом:

– Шеф, можно?

– Рычи с порога, – ответил я недовольно. – И без тебя здесь тесно. Не разводи нам тут этику, и так скользко.

Он проревел: