«Ящик» представлял собой комнату первого этажа дворца, в одной из стен которой, выходящей на площадь, была прорезана щель, куда любой российский подданный мог просунуть прошение, жалобу, извет, донос, проект. Существовало одно ограничение — бумага должна быть составлена от одного лица. Но государь читывал и частенько снаряжал следствие и по коллективным прошениям, если чувствовал в них правоту.

Павел сломал императорскую печать, открыл дверь и вошел в свое бумажное царство. «Ящик» давал ему возможность из первых рук получать сведения о положении дел в России, сведения, не профильтрованные через казенную правительственную машину, которая в былые времена создала у его матери иллюзию всеобщего благоденствия. «Ящика» страшились все — и знатные вельможи, и камердинеры, и великосветские дамы. Через его посредство Павел узнавал о лихоимствах, взяточничестве, казнокрадстве, бесчестных поступках. Если бумага выглядела убедительно, он тотчас сочинял грозные указы: лишить дворянства, сослать в Сибирь, отправить в каторжные работы. Император карал, невзирая на лица. Он был уверен, что накажет и себя самого, если будет за что. Увы, государь так никогда и не понял, что его тоже есть за что наказывать.

Поговаривали, что, устрашась «ящика», откупщики перестали доливать воду в вино, соляные приставы не подсыпали больше песок в соль, а армейские интенданты устыдились кормить солдат гнилым мясом.

Павел гордился своим нововведением. Многие резолюции, начертанные им на бумагах, обнаруженных в «ящике», он приказывал даже публиковать в «Санкт-Петербургских ведомостях».

Император зажег свечи, закрыл за собой дверь и с ворохом бумаг уселся за стол. Взял верхнюю.

Мещанка Хотунцова просила паспорт, чтобы идти в город Бари на поклонение мощам святителя Николая Чудотворца.

«Нашла время! Только началось новое царствование, всем надо браться за работу, чтобы, наконец, в стране настала счастливая пора, а она путешествовать собралась, отдых себе устраивает».

Павел крупно начертал на прошении: «Отказать по дальности и опасности пути».

Генерал от инфантерии Голицын советовал ввести в армию зонтики, чтобы на марше амуниция солдат не намокала.

«Веселенький будет вид у моей армии — как у бабенок, едущих с бала. Ну и болван же этот Голицын!»

И вывел: «Генералу от инфантерии Голицыну объявить выговор за то, что его рядовые боятся дождя».

Над следующей бумагой пришлось покорпеть, чтобы уяснить себе суть. Старший брат, полковник, получил имение младшего, поручика, не вернувшегося с войны. Но недавно младший — оказывается, не убитый, а бывший лишь несколько лет в плену — явился и стал просить имение назад. А старший отказался вернуть его долю, утверждая, что все бумаги выправлены верно и никакого брата у него теперь нет.

«До какого же скотства доходят родные по крови люди благодаря бумажным хитростям. Там, где должна быть душа, у них казенная печать. Что ж, господин полковник, раз для вас бумага дороже человека, мы вам напишем такое, что вам очень не понравится. Но исполнять придется, потому что нелепица будет за моей — императорской! — подписью».

И Павел, ухмыляясь, написал: «Умершего полковника исключить из списков, брата же его, поручика, возвращающегося из плена, произвести в полковники. Имение умершего брата передать новому полковнику».

Павел был доволен собою, несуразный указ, в котором он мстил полковнику его же методом, сделает счастливым страдальца и накажет бесчестного. Ради этого стоит жить. И государь поспешно взял следующую бумагу. Ведь стольких людей еще надо осчастливить!

Пожелавший остаться неизвестным автор сообщил, что графиня Салтыкова, супруга председателя военной коллегии, вот уже несколько лет держит в своем доме в клетке парикмахера, чтобы никто не дознался, что у нее не свои волосы, а парик.

Павел разорвал бумагу. Он не желал верить ни во что плохое в связи с графом Салтыковым, потому как тот всегда относился с почтением к Павлу, даже когда он был великим князем. К тому же у графини, кажется, свои волосы.

Следующая записка была короткой: «Государь! Все в угоду тебе сделаем, только не торопи нас!»

«Как же не торопить вас, дорогой незнакомец, когда мне пошел уже пятый десяток лет, я скоро могу умереть, а сделать надо так много! Я хочу, чтобы благодарная Россия помнила меня, как моего прадеда Петра Великого. Хочу, чтобы невдалеке от его памятника стоял и мой. Петр вас торопил, и я буду…»

А это еще что? Кажется, стихи. О чем же?

Нету свободы

Днесь на земли:

Цепи, оковы

Душу и тело,

Вечно стесняя, к гробу гнетут.

В лоне распутства

Дремлет деспот;

Алчет ли крови —

Льют для него.

Мстящую руку кто вознесет?

«Вот она — французская зараза. И тут же карикатура на меня. Дался им мой нос. Угрожают, «мстящую руку» ищут. Или уже нашли и ждут лишь момента? Надо сказать Аракчееву, чтобы проверил всех офицеров дворцового караула и ненадежных заменил… Нет, меня вам так легко, как отца, не убить. Эх, узнать бы, кто сочинитель! В тюрьму, навечно в тюрьму посадил бы якобинца! Надо порасспрашивать караульных солдат, может, заметили, кто эту прокламацию подбросил».

Павел с робостью глянул на непрочитанные бумаги: а вдруг все оставшиеся такие же? Тогда и жить незачем. «Нет, не должно этого быть, я же хочу добра, и народ мой должен понимать это. А если даже не поймет, что ж, оценят потомки».

И с новым возбуждением и желанием творить добро император накинулся на бумаги.

«Ваше императорское величество, велико мое дерзновение, но милости и щедроты ваши столь велики и обильны, что дают мне смелость обращения, как к истинному отцу подданных, источнику счастья и блаженства. Великий государь, я признаю за долг довести до вашего сведения, что ваш адъютант майор Котлубицкий распускает слухи, будто бы опасных преступников во главе с генералом Костюшко собираются выпустить на свободу. Почитаю долгом предупредить об этом ваше величество для принятия мер к наблюдению за Котлубицким.

Всемилостивейший государь, вашего императорского величества нижайший верноподданный полковник Рысинский».

Павел шлепнул себя по лбу: «Как же я забыл, я же собирался освободить Костюшко, слово дал. Если император так худо выполняет обещанное, то что же требовать с подданных. Матушка крайне жестоко обошлась с Костюшко и с Польшей. И хоть он много бед причинил России, я выполню свой рыцарский долг и прощу его… А почему бы это не сделать сейчас же? Он ошалеет от счастья».

Павел в нетерпении вскочил, радуясь, что сейчас совершит благородный поступок, запер «ящик», тщательно опечатал его, пообещав себе завтра подольше поработать в мыслительной комнате, и уже через час, в сопровождении старшего сына и офицеров свиты, входил в дом, где под охраной третий год томился в заточении польский генерал Костюшко.