Нет, у меня не было помутнения рассудка. Конечно, это была не Кармен, а всего лишь молоденькая девчонка по имени Люба. Но она принадлежала к тому же совершенно невыносимому мною типу женщин. Вы читали Мериме? Да, да… У вас, должно быть, хорошее образование… Юрист, адвокат… Так объясните мне хоть вы, отчего мужчины так любят этот тип женщин — безответственный, животный? Что все эти гениальные и образованные находили в жестоких выходках цыганок? Ну ладно, Марина Ивановна, человек в высшей степени несдержанный… Моя бабушка была знакома с Цветаевой еще в юности. Но Блок! Блок, чуждый всякой вульгарности… Чем его привлекал этот тип смазливой уголовницы? Скажите, а вам бы она понравилась? Хотя вы ее никогда не видели…

Прошу прощения, сейчас я вернусь к своему рассказу, только прикурю. Так или иначе, зови ее Карменситой или Любкой, она появилась в моей жизни. Боже мой, боже мой, почему я не выкинула ее вон тотчас же? Почему я не послушалась своего предчувствия? Но разве я сумела бы так поступить? Ну, пожалел молодой человек девочку, привел переночевать… Не могла же я выказать необъяснимую жестокость, неинтеллигентность и прогнать ее? Да, она осталась. Сначала — на ночь, а после — на неопределенное время, пока не устроится на работу.

Поселили мы ее в хорошенькой комнате на самом верху, возле галерейки. И знаете, отчего мне обидно по сей день? Что Цезарь сразу признал ее. Ко мне он никогда так не ласкался — с визгом, с истерикой…

Я, конечно, предупредила ее, что в доме все под сигнализацией, особенно первый этаж, где хранилище. Помню ее лживо-наивный взгляд: «Ой, как интересно! Там что-то особенное у вас?» Олежек, дурачок, ласково бубнил: «Она поможет по дому, правда, Любаша?» И она торопливо закивала: «Правда-правда, тетя Анечка». Я так и не приучила называть меня если не Аней, то хотя бы по имени-отчеству. Каждый раз, величая меня при Олеге «тетей», она преданно смотрела мне в глаза, и только где-то в глубине ее взгляда сияла крохотная искорка удовольствия.

Был еще небольшой промежуток в наших отношениях с Олегом, когда все шло как бы по-прежнему. Он даже стал более страстным, что ли. Приходил ко мне чуть ли не каждую ночь… Может, тогда я могла бы как-то спасти его, себя… Но я совершила чудовищную ошибку. Я побоялась быть смешной с этой своей любовью при нашей с ним разнице в годах… И взяла, как мне казалось тогда, верный тон старшего товарища, друга. В доме был посторонний человек, и я не могла позволить себе какие-то объятия, шутки. Наши с Олегом вечера потеряли всю свою прелесть. Люба на них не присутствовала, но все равно ощущалось, что она здесь, рядом. И дело не в том, что она слушала всякую гадость вроде этой «Любочки», безбожно изуродованной Барто моих детских лет. Нет, просто в воздухе дома стояло нечто чуждое всей его атмосфере. В конце концов Олег признался мне, как другу, разумеется, что влюблен в нее. Я засмеялась и предложила ему: «Так живите здесь. Что за церемонии». Бред! Я сама ему это предложила. Понимаете, в глубине души я не верила, что он всерьез может увлечься ею. Я думала, что вот он присмотрится к ней и увидит ее убогость, наглость, нечистоплотность… Господи, какая она была грязнуля! В жизни не встречала ничего подобного. Всякое место, на котором она задерживалась хотя бы на час, превращалось в помойку… Нечистое белье валялось в ванной, фантики, обертки, остатки еды расползались за ней по всему дому. У нее были кривые ноги. Кривые невыбритые ноги! Мои платья налезали на нее с трудом, и ее вечно несытое пузечко выпячивалось вперед, как у беременной. А еще мне было страшно, что Олег уйдет вместе с ней и мы больше не увидимся. Наверное, поэтому они и остались жить в моем доме. Нет! По-настоящему я и по сию пору не могу понять, как могла пойти на это. Иногда думаю, что меня вела не любовь, а ненависть. И эта ненависть к Любе была сильнее, чем моя любовь к Олегу. Я страстно хотела видеть ее грубое, яркое лицо, наблюдать за движениями гибкого тела, вдыхать отвратительный запах. И я желала продлить эту пытку: как не может иногда человек отойти от пропасти или колодца, так я не могла отойти от нее… Впрочем, все это из области психоанализа. А жизнь наша полетела куда-то со стремительностью поезда, у которого отказали тормоза.

Олег сказал, что влюбился. Но теперь я поняла, что это было неправдой. Он не был влюблен. Он был ее рабом, ее вещью. Он весь принадлежал ей. А она — ему. От полноты обладания ею у него сделалось совсем отчаянное, бессмысленное лицо. Казалось, что они занимаются любовью везде, в каждом темном углу, на каждом диване моего (моего!) дома. Я ощущала, что все это некогда осмысленное, гармоничное пространство переполнено их всхлипами, стонами, невнятным бормотанием… Куда бы я ни шла — днем, в сумерках, ночью, — словно нарочно натыкалась на сплетенный силуэт двух тел! У меня не было сил видеть это. И не было сил не глядеть. Однажды горячим майским вечером, проходя галерейкой, которая вся была залита закатным солнцем, в проеме открытой двери я увидела, как Олег стоит на коленях перед ней, зарывшись лицом в ее платье. Она успела глянуть мне прямо в лицо с жесткой и самозабвенной усмешкой победителя. И еще раз в саду, под цветущими яблонями, он стоял, обняв ее сзади за бедра и нежно покусывал открытое плечо, а Люба, изогнувшись, подставляла лицо цветочным лепесткам… Они были как два красивых зверя.

Удивительно, что я считала его сильным человеком. Но он сломался так быстро, что я даже не поняла, когда именно это произошло. Просто однажды утром я увидела складочки возле губ, то ли растерянный, то ли виноватый взгляд и поняла, что он сделал что-то вопреки себе. Собственно, все факты вам известны даже лучше, чем мне. С каким-то небольшим скандалом он ушел из армии. Устроился охранником к этому Кудрину.

С Кудриным я была знакома. Он любил изображать мецената, участвовал в наших оперных проектах. Потом Кудрина убили. Следствие признало Олежку совершенно невиновным. В тот день его подменял напарник, который погиб вместе с Кудриным. Через некоторое время Олег стал работать в какой-то сомнительной фирме, и снова случилась неприятность. Фирму закрыли: что-то там вышло криминальное. И больше его в охранные структуры не принимали.

Со мной он своими неприятностями не делился. Но они так громко скандалили с Любой, что я невольно была в курсе их дел. Как-то он кричал ей: «Мразь, во что ты впуталась?!» Но она его не боялась. По-моему, она вообще ничего не боялась. В ней было некое веселое бешенство. Когда он работал у Кудрина, у них появились деньги, и Олег купил Любе машину. Девчонка гоняла на ней по нашим дорогам совершенно самоубийственно, и мне жаль, что тогда она не сломала себе шею. Дома Люба вела себя так, словно была его полноправной хозяйкой. Орала на Глашу, которая работает у нас уже тридцать лет. Брала мои украшения без спроса, курила где попало и водила к себе друзей. Дом устроен так, что вечно оказываешься свидетелем чужой жизни: он был предназначен для одной семьи, в которой не было тайн. И как-то, поднимаясь из хранилища, я услышала разговор. Олег выговаривал Любе и твердил, что Аня, то есть я, не потерпит долго такого бардака. На это Люба равнодушно протянула: «А ты, Олежек, трахайся с ней почаще, она и отстанет. Старушке нужны любовь и ласка…» Он приходил ко мне и просил за нее прощения, оправдывал ее невероятно тяжелым детством и трущобами, в которых она выросла. И, забываясь, говорил восторженно: «Она необыкновенная, какая у нее потрясающая пластика!» Он хотел уйти от меня, снять жилье, но тут остался без работы, а Люба хотела, чтобы они жили у меня… И я вопреки всякой логике тоже хотела, чтобы они жили у меня. Олег пил, мрачнел. Его мать забрасывала меня паническими письмами. Приехать ей он не позволял. Их новые знакомые пугали меня своим видом. Я забирала в спальню Цезаря, и он лежал у меня в ногах, пока я читала и прислушивалась к звукам в доме…