Лесоруб бросил нож для метания.

— Где Дон Элберт? — спросил Белл.

— Не трогайте его, мистер. Он тяжело ранен.

— Если он тяжело ранен, ему следует быть в больнице.

— Он не может пойти в больницу.

— Почему?

— Полицейские винят его в том, что из-за него уехал вагон.

— Почему?

— Он был там, внутри.

— Внутри? — повторил Белл. — Я должен поверить, будто ваш брат выжил в вагоне, который шел миля в минуту?

— Да. Потому что он выжил.

— У Донни голова как пушечное ядро, — сказала старуха.

Шаг за шагом Белл вытянул из лесоруба и старухи, как оказалось, матери Дона Элберта, всю историю. Элберт, пьяный, спал сном праведника в полувагоне и помешал человеку, который стронул вагон с места. И тот ударил его по голове ломом.

— У него голова как чугунная, — заверил Белла лесоруб, и мать Дона подтвердила это. Она со слезами рассказала, что в больнице стоило ему открыть глаза, как полицейский начинал на него орать.

— Донни боялся рассказывать о человеке, который его ударил.

— Почему? — спросил Белл.

— Боялся, что ему не поверят, и потому притворился, что пострадал сильней, чем на самом деле. Я рассказала вот этому его брату, Джону. Джон собрал друзей, и они унесли Дона, когда врач обедал.

Белл заверил старуху, что распорядится, чтобы полицейские не трогали ее сына.

— Я дознаватель Ван Дорна, мэм. Полицейские подчиняются мне. Я прикажу им оставить его в покое.

Наконец он убедил старуху впустить его в хижину.

— Донни. Тут к тебе человек.

Белл сел на ящик у дощатой кровати, на которой на соломенном матраце лежал перевязанный Дон Элберт. Это был рослый мужчина, крупнее брата, с большим круглым лицом, с большими усами и с огромными, задубелыми от работы руками. Он не только не был без памяти, но и оказался человеком, способным проявить себя внимательным наблюдателем. И, насколько было известно Беллу, один побывал рядом с Саботажником и остался в живых.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Белл.

— Голова болит.

— Неудивительно.

Дон Элберт рассмеялся и поморщился от боли, вызванной смехом.

— Я так понял, тот человек ударил вас.

Элберт осторожно кивнул.

— Ломом, я думаю. По крайней мере так мне показалось. Железо, не дерево. Совсем не похоже на топорище.

Белл кивнул. По-видимому, Дон Элберт за свою жизнь не раз получал топорищем по голове — обычное дело для лесоруба.

— Случайно не видели его лицо?

Элберт посмотрел на брата, потом на мать.

Она сказала:

— Мистер Белл обещает, что велит полицейским от тебя отстать.

— Он метко стреляет, — добавил Джон.

Дон Элберт кивнул, снова поморщившись от боли, вызванной этим движением.

— Да, видел.

— Была ночь, — заметил Белл.

— Наверху звезды светили как прожекторы. Костер возле вагона не горел, глаза не слепило. Да, я его видел. Я смотрел на него сверху — стоял на шпалах, а он посмотрел на меня против звездного света, когда я заговорил, поэтому я ясно видел его лицо.

— Помните, как он выглядел?

— Он ужасно удивился. Чуть из штанов не выпрыгнул. Не ждал гостей.

Это, пожалуй, слишком хорошо, чтобы быть правдой, думал Белл с нарастающим возбуждением.

— Можете его описать?

— Чисто выбрит, без бороды, на голове шахтерская шапка. Волосы, вероятно, черные. Большие уши. Острый нос. Широко расставленные глаза. Цвета их не видел. Было недостаточно светло. Щеки худые… то есть чуть впалые, я хочу сказать. Широкий рот, примерно как у вас, только без усов.

Белл не привык к тому, чтобы свидетели давали такие точные и подробные описания. Обычно, чтобы выяснить такие подробности, приходилось долго слушать и задавать множество вопросов. Но у лесоруба память была как у газетного репортера. Или у художника. И это навело Белла на мысль.

— Если я приведу к вам художника, расскажете ему, что видели, пока он рисует?

— Я сам нарисую.

— Прошу прощения?

— Донни хорошо рисует, — сказала его мать.

Белл с сомнением посмотрел на грубые руки Элберта. Пальцы толстые, как сосиски, все в мозолях. Но, если он художник, это объясняет его внимание к мелочам. И опять Белл подумал: «Какой удивительный прорыв. Слишком хорошо, чтобы быть правдой».

— Дайте мне бумагу и карандаш, — сказал Дон Элберт. — Я умею рисовать.

Белл дал ему свой карманный блокнот и карандаш. Поразительно быстро, умелыми движениями мощные руки изобразили красивое лицо с чеканными чертами. Белл внимательно разглядывал рисунок, чувствуя, как тают его надежды. Поистине чересчур хорошо, чтобы быть правдой.

Скрывая разочарование, он похлопал раненого гиганта по плечу.

— Спасибо, дружище. Вы очень помогли. А теперь нарисуйте меня.

— Вас?

— Можете нарисовать мой портрет? — спросил Белл.

Простая проверка наблюдательности гиганта.

— Конечно.

Толстые пальцы снова пустились летать. Спустя несколько минут Белл поднес рисунок к свету.

— Словно смотришься в зеркало. Вы действительно нарисовали то, что видели?

— А как иначе?

— Большое спасибо, Донни. Ну, отдыхайте.

Он вложил в руки старухе несколько золотых монет — двести долларов, достаточно, чтобы прожить зиму, — пошел назад, туда, где привязал лошадь, вернулся на строительную площадку и отыскал Джозефа Ван Дорна. Тот расхаживал по вагону Хеннеси, пыхая сигарой.

— Ну?

— Лесоруб оказался художником, — сказал Белл. — Он видел Саботажника. И нарисовал его портрет. — Он раскрыл блокнот и показал Ван Дорну рисунок. — Узнаете этого человека?

— Конечно, — проворчал Ван Дорн. — А вы нет?

— «Брончо Билли» Андерсон.

— Актер.

— Бедняга, наверно, видел его в «Большом ограблении поезда».

Кинофильм «Большое ограбление поезда» шел несколько лет назад. Расстреляв поездную бригаду, преступники уехали на паровозе к поджидавшим их лошадям, преследуемые полицией. Мало кто в Америке не видел эту картину хоть раз.

— Никогда не забуду, как в первый раз посмотрел эту фильму, — сказал Ван Дорн. — Это было в Нью-Йорке, в «Водевиле» Хаммерстейна, на углу Сорок второй улицы и Бродвея. В театре, где в перерывах между действиями показывали кино. Когда начинался фильм, все вставали и шли выпить или покурить. Но потом некоторые остановились, чтобы посмотреть, и постепенно все вернулись на свои места. Как загипнотизированные. Пьесу я видел в девяностые годы. Но кино гораздо лучше.