— Они ничего не понимают в комфорте…

Вдруг он перестал отвечать Эли, шел, стиснув зубы, расставив руки, как канатоходец, у которого канат уходит из-под ног. Каждый шаг он словно вырывал у земли, у снега, а потом вдруг рухнул навзничь как подкошенный. Рико выругался. Остальные всполошились, попытались его поднять, он закричал, да так, что Жан, вспомнив об этом, затыкал себе уши. Ужас, ты представить себе не можешь, Нина, что было в этом крике, наверное, так кричат дети, которых мучают родители. Никто из участников экспедиции не разбирался в медицине, однако при виде щиколотки, которую раздуло, как тыкву, и болтающейся ступни все сошлись во мнении: перелом. Лео уже не пытались поставить на ноги, он прошептал: оставьте меня, идите, оставьте меня…

— Ты с ума сошел, — сказал Эли, — оставить тебя! И не думай, в такой-то холод. Если мы тебя здесь бросим, ты умрешь от холода.

— Давайте его понесем, — сказал Жан, — почему бы нам не попытаться его нести?

— Да, — поддержал Венсан, — понесем его, это будет несложно…

Эли и третий иудей разделяли это мнение, но милорд упорно смотрел в небо и как будто не слышал, таким образом выражая свое безразличие. Жан утверждал, что у него был вид продавца, у которого важная встреча. Можно было поклясться, что его ждет на Пиккадилли какой-нибудь принц или махараджа, желающий приобрести последнюю модель «роллс-ройса». Лео не мог совладать с болью, он стонал, жалобно, непрерывно подвывая, и его стоны звучали так нелепо на фоне этого бедственного пейзажа — набухшего неба, хаоса из скал, сугробов. Рико начал орать. Никогда он не имел дела с такими людьми, знал бы он, нипочем бы не согласился рисковать жизнью из-за этих увечных, этих крыс. А теперь они еще решили поиграть в санитаров, в самый опасный момент, когда немцы уже там, porque no? Porque бы им там не быть (он потрясал кулаком в сторону скал, распластавшихся на горизонте), не сидеть в засаде, готовясь выскочить и уничтожить их всех, оставить от них мокрое место? Если сеньор Лео больше не может идти своими ногами, как другие, пусть откажется от Испании, устроим его так, чтобы не замерз, а на обратном пути Рико придет за ним, когда остальная группа будет в надежном месте, и приведет обратно в Шерне-ле-Бен, отнесет его solo, todo solo, и это обойдется сошедшему с дистанции всего в тридцать тысяч франков.

— Хорошо, — сказал Лео, не протестуя, — так будет лучше, оставьте меня, Рико приведет меня назад, ну что ж, не поеду я ни в Испанию, ни в Англию, вернусь в Париж, не беспокойтесь за меня, оставьте, идите.

Они ушли. Бросили в расщелине между скал, похожей на челюсть, маленького человечка с щеками цвета сухого дерева, с одеревеневшей ногой и нелепо торчащей ступней, словно ее отрубили, а потом приставили не тем концом. Загнали подальше, в самую глубину своей совести, стыд и жалость, цепляясь за классические, ярые извинения-булыжники: такова жизнь, война есть война, и, склоняясь над ним, по очереди пробормотали ему жалкие слова утешения. Вы правы, Лео, так, наверное, в самом деле будет лучше… Наденете это, когда подлечите ногу… Вообще-то, вам чертовски повезло, вы снова увидите Париж… А бедняга Эли сказал:

— Слышишь, Лео, старина, ты вспомнишь обо мне на пересадке «Одеон»?

Лео говорил: да, да, разумеется, конечно, вот именно, вы правы, но уходите, не теряйте времени, оставьте меня. Венсан утверждал, что ему не терпелось остаться одному, вид его спутников, твердо стоявших на ногах, причинял ему такую же боль, как и сломанная лодыжка, он был унижен, но, добавлял Жан, еще надеялся, что судьба ему улыбнется, Рико приведет его обратно в Шерне, он доверял Рико, не обращая внимания на лисий взгляд, на шрам, находил его просто немного вспыльчивым, вот и все, и не мог представить себе, что он убийца. А вот Жан тотчас это понял, и пронес эту уверенность до самого вечера, словно груз, с каждой минутой становящийся все тяжелее, невыносимее, и ночью (в последнюю ночь перед испанской границей) эта мысль не давала ему спать. Лежа, прижавшись к Венсану, он сказал: нет, это невозможно, мы не имеем права, послушай меня, Венсан, вернемся к нему, Рико избавится от него, я это чувствую, он заберет у него деньги и убьет, Венсан, послушай… Венсан возражал, повторял: и не думай! Ты что, с ума сошел, а как же Англия? Но потом, перед рассветом, поскольку Жан грозился уйти один, уступил. Воспользовавшись тем, что Рико спал и громко храпел, они сбежали, отказавшись от своей большой мечты. Когда цель была уже близка, они спустили по дешевке все шансы на успех и помчались на помощь к маленькому человеку, о котором не знали ничего, кроме того, что он еврей и любит ездить на метро.

Свара — хорошо выдрессированная кобыла, у нее нет привычки выбрасывать всадника из седла, тем более если он не рвет ей рот. Подлетев к деревянной стене, она, несмотря на скорость, плавно, гибко повернула, словно чайка, несущаяся над волной, словно волна. Не обнос влево, а, скорее, четверть вольта. Плечи ее движутся все так же округло, мягко, имеет ли он к этому какое-то отношение? Вот она взбирается на кучу опилок, ее копыта слегка увязают, но не сильно, задние ноги пружинят, опилки взвиваются вокруг темного крупа, словно осиный рой. Остановка. С подвижного золотого пьедестала на меня насмешливо взирает конная статуя — лошадь и всадник, я никого не ругаю, мне даже не хочется ругаться, просто говорю: вам повезло. Он кивает головой, он не бледнее и не краснее, чем обычно, фуражки не потерял, и хотя опилки набились в гриву Свары, на его мундире их нет и следа, он щурится на солнце, невозможно понять, испугался ли он, доволен ли? Осмелится ли он сказать мне, что здорово повеселился? Мальчикам тогда было весело отправиться на спасение Лео, Жану Бранлонгу было весело. Он тоже мастер на вольты и обносы, Англия вдруг показалась ему пошлой по сравнению с тем романом, который он мог пережить прямо сейчас, за кого он себя принимал? За какого героя? Они тишком выбрались из лагеря, ползли по-пластунски, удерживая дыхание, медленно, очень медленно, чтобы не разбудить остальных, дрожа, как бы не выдать себя каким-нибудь пустяком — вдруг камешек отскочит, или они чей-нибудь рюкзак толкнут, или вспугнут притаившуюся зверюшку, или просто кому-нибудь приснится кошмар. Если бы их застигли, им бы пришлось врать. Мы никого не хотели беспокоить, живот свело, замерзли, пить захотелось. Короче, все что угодно, только не дать пищи для подозрительного Рико, который во всем видел подвох, в любой заминке. Они ползли, а когда очутились одни на приличном расстоянии от лагеря, пожали друг другу руки, как солдаты, удравшие в самоволку, как грабители, удачно провернувшие дело, — в общем, как сообщники.

— Куда мы теперь, Нина?

Серафина сказала, что он долго шел, тот алжирец, больше пятнадцати километров, миновал Лерезос. Я уже ездила в Лерезос верхом через сосны. До войны мы с папой уезжали на целый день, иногда возвращались лишь назавтра, спали рядом с лошадьми в какой-нибудь овчарне. Папа называл это «отправиться в поход» и говорил, что это на пользу коню, он путешествует, и хорошо для всадника, он тоже путешествует и учится выносливости. Путешествовать через сосны нетрудно — повсюду тропинки, и можно ориентироваться по реке — Курлису. Он берет начало в Рокасе, в Ландах, неподалеку от лагеря, а потом выныривает у Пиньон-Блана, в Мароте, в Мурлосе, проходит под мостом в Наре и вбирает там в себя пять ручьев. В лесу он то здесь, совсем рядом, рукой подать (видно, как в нем колышется небо, песок на дне застывает, точно сахар на пирожных), то исчезает в туннеле из сплетшихся деревьев — ив с узкими сухими листочками, ольхи, плотно, словно кожей, обтянутой серой корой, черных дубов, орешника, акаций, не говоря уже о ежевичнике. У Лерезоса в Курлисе удят линей. А в четырех километрах оттуда, у Сен-Сальена, он впадает в океан.