— Рико снова выстрелил? — вырвалось у меня. — В кого? В Лео? Он его ранил?

— Нет, — сказал Венсан, — он не стрелял. Ни в Лео, ни в кого.

— Мы тоже были вооружены, — внушительно уронил Жан.

— Вооружены? — повторяла я. — Ты был вооружен, ты, Жан?

— Да, — ответил Жан, — говорю же тебе: я был вооружен.

— И ты… ты умеешь стрелять?

— Венсан меня научил.

— И что же у вас было?

— Пистолеты. Один бельгийский и даже один фрицевский, «люгер». Венсан купил их еще для нашей первой экспедиции.

— И Рико вас не обыскал перед отправлением?

— Обыскал, конечно, но мы его провели. В очередной раз обвели его вокруг пальца…

Смех Венсана Бушара. Нужно быть таким глупцом, как Рико, чтобы вообразить себе, будто его можно заглушить. Сцена их торжества, я переживаю ее каждый день, воссоздаю ее. Жан стоит в глубине хижины, целясь в ноги Рико, чтобы попасть в сердце. Венсан справа целится ему в бок, чтобы попасть в голову. А Лео лежит, он сложил руки и молится, повторяя: без них я бы погиб, я был бы уже мертв. Венсан сказал: Рико, отдай мне твой пистолет. Рико не пытался сопротивляться, бросил пистолет на землю. Они связали его своими поясами и до самого утра держали на мушке. Потом заперли его в хижине, снова забаррикадировав дверь, но на сей раз снаружи. О, разумеется, они рассчитывали, что он освободится от пут, но ему на это потребуются время и силы. И он больше не погонится за ними. Без оружия Рико был уже никто, жалкий горец, которого превратности войны сделали вором. Теперь он мог пугать людей только своим шрамом, змеей обвивавшим его шею. Итак, они его победили и в самом деле спасли Лео. На следующий день, после полудня, истощенные, небритые, но торжествующие, они доставили его в больницу Шерне-ле-Бена.

— А теперь, — заключил Жан, — он только и думает, что о встрече с нами, он нас очень любит. И мы тоже его любим, он наш друг, мы снова уедем, уже втроем. Другим способом, через другое место. В той стороне — Шерне, Арьеж — уже все глухо…

— И когда же вы поедете?

— О, скоро, — Жан неопределенно махнул рукой. — Может быть, на следующей неделе, это зависит…

— От чего зависит?

— От того, что нам предложат, — сказал Венсан, — нам нужен верный маршрут, у нас нет никакой охоты попадаться, потому что, знаете ли, война еще долго продлится.

Он ликовал.

Мы путешествовали, продвигались по тропкам, протоптанным мулами, по дорожкам велосипедистов, по следам зайцев или овец через густой вереск. Мы пересекли по-английски зеленые ланды, низменные, болотистые, похожие на мех, рощицы молодых сосенок, потом увидели очень высокие, очень старые деревья, я подумала об американских секвойях (еще одна навязчивая идея Жана), процокали по железной дороге, зараставшей травой, по шоссе. Повстречали Курлис, его спокойные притоки. А еще смолокуров, собиравших смолу, каждый из них скреб свой горшок, словно кастрюлю, и сушильщиков сена в лугах, ворошивших вилами отаву. Издали не видно лиц, только шляпы. Подъедешь поближе — шляпы и вилы застынут ненадолго, только чтоб кинуть взгляд без всякой недоброжелательности, констатирующий. Вон дочка Сойола с немцем. Люди, живущие в лесу, — фаталисты, особенно летом, когда полно всяких тяжелых работ, они, наверное, поднимали такой же взгляд на солдат, преследовавших алжирца, а если тот случайно попался им на глаза, могу поспорить, что они сказали: вон пленный из лагеря, и дали ему поесть, не задавая вопросов. Мы спешились, папоротник порой доходил нам до плеч, наездник насвистывал, морской ветер ему подпевал. Какая-то шавка с фермы, уснувшей под дубами, присоединилась к концерту. В Лерезосе мы увидели зимородков, но не расседлали, лошади попили, но не купались, призрак Лалли в коричневом купальнике не бродил среди плакун-травы, мы обогнули деревню, где старики, словно лары, сидят на крыльце между горшками с бегонией, старались не попасться на глаза деревенским женщинам (они менее снисходительны, чем фермерши, менее безмятежны). Мы уклонились от кровавой тропинки, от того уголка леса, где вчера поживились собаки-ищейки, это моя вина, это вина хорошей погоды, запахов, исходивших от воды, смолы и разгоряченной земли под лоном папоротников. Это вина лошадей, чья поступь не ослабела, которым весело, это вина морского ветра, моря, моя вина. Мое тело вдруг отвергло смерть, ему так хорошо, моему телу, питаемому светом и запахами, я думаю о моей матери, которая так любила жизнь. Наездник насвистывает мелодию, которая разрастается, набухает и закручивается, словно преждевременно распустившийся цветок, словно торопящийся ручей, речка в двух шагах от нас плещется об ольху, о брошенные лодки, я вздрагиваю. Каждый год, пятнадцатого августа, бабуля устраивала нам прогулку на лодке по речке Юше, недалеко отсюда. Мы отправлялись с пруда в Леоне, лодка была выкрашена в голубой цвет, на скамьях — подушки, Горищёк устраивалась на корме. На ней и так уже была панама с вуалеткой, но она еще раскрывала зонтик с бахромой (белый зонтик с лиловой бахромой) и беседовала с лодочником (о флоре, фауне, фольклоре — обо всем, иногда диалог велся на местном наречии). В начале прогулки мы не обращали внимания на эту болтовню, нас захватывал пруд с флотилиями кувшинок, рыбками, их хищными улыбками у поверхности воды и семьями ландцев, совершавших, как и мы, плавание в честь Пресвятой Девы: страдающий одышкой дедуля, раскинувшийся на носу, и бабуля в стиле Горищёк — высокомерная фигура в шляпке, возвышающаяся на корме. Эй, кричал им Жан, там к вашей лодке утопленник прицепился. Иногда его бранили, иногда его шутке сопутствовал смех, Горищёк отчитывала его без особой строгости, Ева говорила: замолчи, накличешь на нас несчастье. Голубая лодка плыла, лодочник бросал якорь в небольшой бухточке, брал вместо весел багор, мы попадали в речку Юше. Теперь мы вдруг начинали жаждать только тишины, все было таким таинственным, таким тревожным: хмельные джунгли, обрушивавшиеся в воду, коридоры, порой даже туннели из ветвей, камышовые аллеи, ряды лысых кипарисов, которые в это время года вовсе не были лысыми, напротив, отягощались кроной из завитых словно щипцами листьев, а главное — о, главное: их обступало племя чудовищ, выросших из земли, черных, слепых. Горищёк могла сколько угодно уверять нас внушительным тоном, что эти чудища — всего лишь корни, благодаря которым кипарисы зимой могут дышать, Жан стоял на своем. Это черти, тут и пахнет чертями, ты не находишь? Я соглашалась с ним, глядя, как отражение моего склоненного лица скользит по воде среди подозрительных теней, волос без лица, я дышала запахом трав, опавших листьев, мне было страшно, но мне это нравилось — все это, мягкое гнилье, черти, тайны воды, какими бы мерзкими они ни были, и мне казалось, будто моя душа отлетает от меня, и мне остается только тело, я чувствовала себя проклятой, это не было неприятно, поскольку Жан был здесь. Я пользовалась встречей с лысыми кипарисами, чтобы придвинуться к нему поближе. Чуть подальше нам попадался гибискус — куст с цветочками пошловатого розового цвета, но на фоне подавляюще мрачной зеленой стены, сопровождавшей нас в путешествии, эти цветочки приносили облегчение. К лицу Жана снова приливала кровь, он говорил: это манна. Один раз пятнадцатого августа тетя Ева попыталась сорвать на ходу веточку гибискуса, я думала, он ее ударит. Вандалка, ты что, не знаешь, что гибискус — священное растение? В другой раз бабуля попросила лодочника остановиться. Она попросту захотела выкопать растение с корнем. Почему бы мне не посадить гибискус у себя в огороде? Тогда Жан встал во весь рост в середине лодки. Можете святотатствовать сколько хотите, я пойду по воде… Сзади закачался зонтик, тетя Ева захрипела, а я закричала: давай, Жан! Никогда не забуду выражения его лица, его бледности, мне тогда было, наверное, лет одиннадцать, ему — тринадцать, я была убеждена, что у него получится, что он шагнет, опершись на сломанную ветку, и заскользит, поплывет, выписывая фигуры, «восьмерки», как фигурист, лебедь или… Или, он, скорее, принимал себя за или. Он замер на носу лодки, сохраняя равновесие, подняв одну ногу, Ева и Горищёк верещали, лодочник мерно бил по воде, а я ждала чуда. Давай, Жан! Но он обернулся, вид у него был больной, тени под глазами, он открыл рот, закрыл. Так ничего и не сказав, начал раскачивать лодку, чтобы опрокинуть, тяжело перепрыгивал с ноги на ногу, помогал себе руками, вправо, влево — это была буря. А если он не остановится, то перед берегом с гибискусом случится кораблекрушение. Лодочник выронил багор, Горищёк потеряла зонтик и рухнула на дно лодки, Ева на нее, крича: прекрати, заклинаю тебя, прекрати, мальчик мой… Все умирали от страха, но не я. Я была в восторге. Вечером я поздравляла Жана, он снисходительно принимал мои комплименты. Напугал я их, а? Как следует напугал, ты уверена? Ты думаешь, они бы еще больше напугались, если бы я пошел по воде? Потом уже, не так давно, он сказал мне: раз мы не можем творить чудес, будем ломать комедию…