– Но вы слишком красивы для этой грязной деревушки.

Голос изменился, стал мягче и приобрел едва заметный акцент:

– Скажете тоже!

Я чуть не упал в обморок, ей-богу. Кровь ударила мне в голову, я покраснел как рак. Из горла Джонни-Медведя шел мой голос – те же слова, та же интонация. А потом голос Мэй Ромеро – точь-в-точь. Если бы я не видел этого скорчившегося на полу человека, я бы окликнул ее. Между тем беседа продолжалась. Как же глупо звучат шаблонные комплименты, когда слышишь их из чужих уст! Джонни-Медведь не умолкал – вернее сказать, не умолкал я. Он говорил и издавал все сопутствующие звуки. Посетители бара начали отворачиваться от Джонни и, ухмыляясь, коситься на меня. Я ничего не мог поделать. Попытайся я заткнуть ему рот – начнется драка. Джонни-Медведь поведал всем о том, что случилось между мной и Мэй Ромеро – до самого конца. Я мысленно порадовался, что у Мэй нет братьев. Но какие же нелепые, неискренние, глупые слова срывались с губ Джонни! Наконец он встал, по-прежнему улыбаясь, и вновь обратился к публике с просьбой:

– Виски?

Посетители бара решили сжалиться надо мной. Они отвернулись и непринужденно заговорили о своем. Джонни-Медведь отошел в дальний угол комнаты, забрался под круглый карточный столик, свернулся калачиком, будто собака, и уснул.

Алекс Хартнелл сочувственно посмотрел на меня:

– Ты, что ли, первый раз его видишь?

– Да. Черт, кто он такой?

Алекс не ответил на мой вопрос, но заметил:

– Если ты волнуешься за репутацию Мэй, не волнуйся. Джонни-Медведь следит за ней не впервые.

– Но как он умудрился нас подслушать? Я его не видел.

– Никто не видит и не слышит Джонни-Медведя, когда он выходит на охоту. Он движется так, словно не движется вовсе. Знаешь, что делают наши молодые парни, когда идут гулять с девушками? Берут с собой собаку. Собаки боятся Джонни и чуют его за милю.

– Господи! Эти голоса…

Алекс кивнул:

– Знаю. Мы однажды даже написали письмо в университет. Приехал молодой ученый, осмотрел Джонни и рассказал нам про Слепого Тома. Слышал о таком?

– Слепой Том… Это чернокожий пианист-то? Да, слышал.

– Ну так вот, Слепой Том тоже был слабоумным. Он и говорить-то толком не умел, зато на пианино мог в два счета сыграть любую музыку, даже самую сложную. Для него играли виртуозы: он повторял не только ноты, но и манеру игры. Они нарочно делали ошибки, чтобы его подловить, и он повторял ошибки. Слепой Том как будто фотографировал их игру – в мельчайших подробностях. Так вот, тот ученый сказал, что наш Джонни-Медведь такой же, только фотографирует не музыку, а слова и голоса. Он прочел Джонни длинный текст на греческом – и тот повторил его в точности до звука. Он не понимает, что говорит, просто попугайничает. Врать у него ума не хватает – поэтому все, что мы от него слышим, происходило на самом деле.

– Но зачем он это делает? Почему ему так интересно подслушивать людей, если он все равно ничего не понимает?

Алекс скрутил папиросу и закурил.

– Не понимает, а виски любит. Он сообразил, что когда постоит под окнами да послушает, а потом придет сюда и все повторит, кто-нибудь обязательно нальет ему виски. Иногда он подслушивает трепотню миссис Рац в магазине или ссоры Джерри Ноланда с матерью, но за это его никто не угощает.

– Странно, что его до сих пор не пристрелили. Ходит под окнами, подглядывает…

Алекс стряхнул пепел.

– Многие пытались, но Джонни-Медведя невозможно ни увидеть, ни услышать, а уж тем более поймать. Все жители деревни держат окна закрытыми, и все равно говорить приходится шепотом – если, конечно, не хочешь, чтобы Джонни потом все выложил в баре. Тебе еще повезло, что было темно. Если б он вас увидел, то принялся бы повторять и ваши действия. Какие он корчит гримасы, изображая лицо молоденькой девушки… Брр, жуткое зрелище!

Я посмотрел на спящее под столом чудище. Джонни-Медведь лежал лицом к стенке. Свет падал на его лохматую черную голову. Вдруг на нее села муха и – клянусь! – вся голова дрогнула, как у лошади или коровы, когда на них садится овод. Муха улетела. Я тоже вздрогнул – всем телом.

Разговоры вернулись в прежнее монотонное русло. Толстяк Карл последние десять минут натирал полотенцем один стакан. Несколько человек рядом с нами обсуждали собачьи и петушиные бои, а потом переключились на корриду.

Тут Алекс сказал:

– Давай еще выпьем.

Мы подошли к прилавку. Толстяк Карл выставил два пустых стакана.

– Ну, чего налить?

Мы промолчали. Карл плеснул нам коричневого виски, мрачно посмотрел на меня и вдруг подмигнул толстым, мясистым веком. Не знаю почему, но мне это польстило. Карл кивнул на карточный столик:

– Как он вас, а?

Я подмигнул в ответ и попытался ответить таким же шутливым тоном:

– В другой раз возьму с собой собаку.

Мы выпили виски и вернулись за столик. Тимоти Рац разложил пасьянс и вальяжной походкой направился к бару.

Я снова посмотрел на стол, под которым развалился Джонни. Теперь он лежал на животе, а его глупое улыбающееся лицо было обращено в зал. Лохматая голова дернулась, он осмотрелся по сторонам, точно медведь, решивший вылезти из берлоги, выполз из-под стола и встал. Во всех его движениях было что-то сверхъестественное: несмотря на физические недостатки и уродство, двигался он легко и непринужденно.

Улыбаясь всем вокруг, Джонни-Медведь подкрался к бару и повторил свою настойчивую просьбу:

– Виски? Виски?

Это было похоже на птичий клич. Не знаю, какой именно птицы, но я точно где-то это слышал: две ноты, пониже и повыше, звучащие снова и снова.

– Виски? Виски?

Разговоры опять стихли, но монету никто не положил. Джонни жалобно улыбнулся:

– Виски?

Тогда он попытался подмаслить публику. Из его горла вырвался яростный женский голос:

– Я же говорю, там были сплошные кости! Двадцать центов за фунт – и половина костей!

Затем прозвучал мужской голос:

– Да, мэм… Я не знал, простите. Отрежу вам колбасы.

Джонни огляделся:

– Виски?

По-прежнему никто не желал его угощать. Джонни вышел на середину зала и припал к полу.

– Что он делает? – прошептал я.

– Ш-ш. Смотрит в окно, – ответил Алекс. – Слушай!

Раздался женский голос – холодный и уверенный, чеканящий слова:

– Ничего не понимаю. Человек ты или животное? Я бы ни за что не поверила, если б не увидела своими глазами.

Ей ответил другой женский голос, тихий и хриплый, полный горя:

– Может, и животное! Ничего не могу с собой поделать. Ничего!