– А придется, – оборвал ее первый голос. – Ох, лучше б ты умерла!

С толстых улыбающихся губ Джонни-Медведя стали срываться приглушенные рыдания. Я посмотрел на Алекса. Он сидел прямо, не шевелясь, и смотрел на Джонни не моргая. Я хотел было что-то спросить, но он жестом велел мне помалкивать. Я осмотрелся. Все посетители напряженно слушали. Рыдания замолкли.

– Разве тебе никогда этого не хотелось, Эмалин?

Услышав имя, Алекс охнул. Холодный голос отчеканил:

– Разумеется, нет.

– Даже по ночам? Вообще… никогда?

– Если бы и захотелось, – ответил холодный голос, – я бы сразу убила в себе это желание. А теперь прекрати ныть, Эми, я не собираюсь слушать твои причитания. Если не можешь совладать с собой, я попрошу выписать тебе успокоительное. Ступай и помолись.

Джонни-Медведь улыбнулся:

– Виски?

Не сговариваясь, к стойке подошли два человека, и каждый положил по монете. Толстяк Карл налил два стакана, Джонни выпил их по очереди, и Карл налил еще. Все поняли, что спектакль Джонни задел его за живое: в баре «Буффало» за счет заведения никому не наливали. Джонни-Медведь улыбнулся присутствующим и той же крадущейся поступью вышел на улицу. Двери медленно, беззвучно затворились.

После его ухода никто не заговорил. Все как будто с трудом переваривали услышанное, а потом стали по очереди уходить: затворяющиеся двери заносили в бар маленькие облачка пахучего тумана. Алекс тоже встал и направился к выходу, я пошел за ним.

Ночь пропиталась вонючим туманом. Он будто бы льнул к зданиям и свободными руками хватал воздух. Я ускорил шаг и нагнал Алекса.

– Что стряслось? – спросил я. – Почему все ушли?

Он молчал, и мне стало казаться, что он никогда не ответит. Но Алекс вдруг остановился и посмотрел на меня.

– Вот черт! Понимаешь, в каждом городе есть свои аристократы, эдакая… ну, семья без страха и упрека. Эмалин и Эми Хокинс – наши аристократы, славные пожилые тетушки, очень добрые люди. Их отец был конгрессменом. Напрасно Джонни-Медведь их подслушивал. Ох, да они ведь его кормят! А те люди зря угостили его виски. Теперь он от дома сестер Хокинс ни на шаг… Теперь он знает, что ему всегда за это нальют.

– Они твои родственницы? – спросил я.

– Нет, но… они не такие, как все. Мы соседи. Они сдают землю в аренду каким-то китайцам… Понимаешь, это трудно объяснить. Сестры Хокинс – вроде символа. Они олицетворяют собой все самое лучшее в людях. Их мы приводим в пример своим детям…

– Ну и что ж, – возразил я, – разве Джонни выдал какую-то страшную тайну?

– Не знаю. Я не понимаю, что все это значит. И в то же время понимаю… Ох! Ладно, ступай домой. Я сегодня без машины, пойду пешком. – Он развернулся и поспешил скрыться в медленно клубящемся тумане.

Я зашагал к пансиону миссис Рац. С болота доносилось бормотание дизельного двигателя и лязг огромной стальной пасти, проедающей траншею в болотной жиже. То был вечер субботы. В воскресенье утром землечерпалку должны были остановить и дать ей отдых до полуночи. По звуку я понял, что работает она исправно. Поднявшись по узкой лестнице в свою комнату, я, не гася свет, лег в постель и уставился на обои с блеклым цветочным узором. Мне вспомнились женские голоса, которыми говорил Джонни-Медведь. Ведь это были настоящие, живые голоса, а не пародия… Я представил себе их обладательниц: сухую чопорную Эмалин и заплаканное, искаженное горем лицо Эми. Что же причинило ей столько боли? Только ли одиночество незамужней женщины средних лет? Это казалось мне маловероятным, уж слишком много страха было в ее голосе. Я уснул с включенным светом, и мне пришлось встать среди ночи, чтобы его выключить.

Около восьми утра я пошел к землечерпалке. Рабочие наматывали на барабаны новый кабель и скручивали старый, износившийся. Я последил за их работой и примерно в одиннадцать вернулся в Лому. Перед пансионом миссис Рац стоял легковой «форд» Алекса Хартнелла. Он крикнул:

– Я как раз собирался заехать за тобой на болото! Утром забил пару куриц и решил, что ты поможешь мне с ними расправиться.

Я с радостью согласился. Повар у нас был хороший – толстый и бледный, как тесто, – но в последнее время он почему-то нравился мне все меньше. Он курил кубинские сигареты, вставляя их в бамбуковый мундштук. Я терпеть не мог, как по утрам у него дрожали и подергивались пальцы. Руки у повара были чистые, тут надо отдать ему должное, но всегда обсыпаны мукой, точно руки мельника или тельце у моли. Раньше я никогда не понимал, почему ночных мотыльков у нас называют мельниками, а теперь вот понял.

Словом, я сел в машину Алекса, и мы поехали вниз, на плодородные юго-западные земли. Солнце ярко светило на чернозем. Когда я был маленьким, один соседский мальчишка-католик сказал мне, что по воскресеньям всегда бывает солнце – хоть на минутку да выглянет, – потому что это Божий день. С тех пор меня так и подмывает проверить его теорию.

Алекс прокричал:

– Помнишь про сестер Хокинс?

– Конечно, как не помнить.

Он показал пальцем вперед:

– Вон их дом!

Самого дома было практически не видно за высокой изгородью из кипарисов. Наверняка внутри притаился и небольшой садик, но из-за верхушек деревьев выглядывали только крыша особняка и верхняя часть окон. Стены были бежевые, а отделка темно-коричневая – так в Калифорнии обычно красят железнодорожные вокзалы и школы. Пройти сквозь кипарисовую изгородь можно было через две калитки, спереди и сбоку от дома, а за ним, позади изгороди, стоял амбар. Ровно подстриженные кипарисы образовывали настоящую стену, невероятно толстую и прочную.

– Они защищают от ветра! – прокричал Алекс сквозь рев мотора.

– Но не от Джонни-Медведя.

Тень пробежала по его лицу. Он махнул рукой на белое квадратное здание посреди поля:

– Там живут китайцы-издольщики. Настоящие работяги, мне б таких!

В эту секунду из-за угла дома на дорогу вышла лошадь, запряженная в легкую двухместную коляску. Серая кляча была уже старая, но ухоженная, да и чистая коляска блестела на солнышке. На шорах красовались большие серебряные буквы «Х». Вот только мартингал – повод, идущий от узды к подпруге, – показался мне чересчур коротким для такой старой клячи.

Алекс крикнул:

– А вот и они! В церковь едут!

Мы сняли шляпы и почтительно кивнули проезжавшим мимо женщинам, а те чопорно кивнули в ответ. Я успел хорошенько их рассмотреть. Сказать, что я был потрясен – ничего не сказать. Они выглядели почти точь-в-точь так, как я их представил. Дар Джонни-Медведя оказался куда сложнее: он мог не только говорить голосами других людей, но и рисовать в воображении слушателя их облик. Я сразу понял, кто из двух женщин Эмалин, а кто Эми. Ясные уверенные глаза, острый волевой подбородок, безупречные, словно алмазом вырезанные губы, сухое и прямое тело – то была, несомненно, Эмалин. Сестра одновременно и походила на нее, и нет: ее черты были мягкими, глаза теплыми, губы полными, а грудь пышной. Если рот Эмалин был тонкой ниточкой от природы, то Эми нарочно поджимала губы. Эмалин выглядела на пятьдесят или пятьдесят пять, Эми – лет на десять младше. За все свое пребывание в Ломе я видел их всего раз, больше такой возможности не представилось. Странно, но меня до сих пор не покидает ощущение, что этих двух женщин я знаю лучше всего на свете.