Я кивнул.

Алекс вытер глаза:

– Просто не верится.

Я уже хотел что-нибудь сказать, когда в углу что-то зашуршало, и из-под стола, точно барсук, выполз Джонни-Медведь. Он встал, подошел к бару и, выжидательно улыбнувшись Толстяку Карлу, спросил:

– Виски?

Тут на середину комнаты вышел Алекс и обратился ко всем присутствующим:

– Народ, послушайте! Это слишком далеко зашло. Хватит, пора положить этому конец.

Если он ждал возражений, то напрасно: все посетители дружно закивали.

– Виски для Джонни?

Алекс повернулся к дурачку:

– Постыдился бы! Мисс Эми кормила тебя и одевала. У тебя другой одежды-то и не было.

Джонни улыбнулся – «Виски для Джонни?» – и стал показывать свои фокусы. Кто-то напевно и гнусаво говорил по-китайски. Алекс обрадовался.

Но тут другой голос стал повторять эти же слова, только медленно и без гнусавости.

Я и глазом моргнуть не успел, как Алекс среагировал: его кулак врезался в лицо Джонни-Медведя.

– Я же сказал: хватит! – прокричал он.

Джонни кое-как удержался на ногах. Его губы были разбиты и кровоточили, но улыбка с лица не исчезла. Он двигался легко и непринужденно: его руки обхватили Алекса, точно щупальца анемоны. Алекс прогнулся назад. Я тут же подскочил и попытался выкрутить Джонни хотя бы одну руку, но даже не смог оторвать ее от Алекса. Тогда Толстяк Карл взял тяжеленную открывалку для бочек, ударил Джонни по голове и бил до тех пор, пока тот не обмяк и не рухнул на пол. Я подхватил Алекса и усадил на стул.

– Ты как?

– Нормально. Спину вывихнул, кажется. Ничего, заживет.

– Ты на «форде» приехал? Давай я отвезу тебя домой.

Ни Алекс, ни я даже не взглянули на дом сестер Хокинс, когда проезжали мимо. Я не сводил глаз с дороги. Подъехав к темному дому Алекса, я помог ему лечь в постель и напоил горячим бренди. За все это время он не вымолвил ни слова, но, оказавшись в постели, спросил:

– Как думаешь, никто ничего не заметил? Я вовремя его остановил?

– Ты о чем? Я даже не понял, за что ты его ударил.

– Тогда слушай, – сказал Алекс. – Мне какое-то время придется посидеть дома, полечить спину. Если вдруг люди начнут судачить, ты их останови, ладно?

– Не понимаю, о чем ты.

Он посмотрел мне в глаза:

– Надеюсь, тебе можно доверять. Тот второй голос… это был голос мисс Эми.

Это случилось несколько лет назад в округе Монтерей, центральная Калифорния. Долина Каньон-дель-Кастильо приютилась между бесчисленными отрогами и хребтами гор Санта-Лючия; от нее в разные стороны отходит множество пересыхающих рек и ущелий, заросших ядовитым сумахом и полынью. В верховье каньона возвышается мощный, укрепленный со всех сторон каменный замок – вроде тех крепостей, что воздвигали крестоносцы на пути своих завоеваний. Лишь вблизи становится видно, что это не замок, а чудо природы: время, вода и ветер поработали над мягким слоистым песчаником, превратив его в величественное каменное сооружение. Если смотреть на него издалека, воображение легко рисует разрушенные зубцы крепостных стен, ворота, башни и даже бойницы.

У подножия замка, на дне каньона, расположились три постройки: старый фермерский дом, замшелый, побитый непогодой сарай и покореженный хлев. Дом пуст: двери раскачиваются на ржавых петлях, скрипят и хлопают ночами, когда от замка в долину спускается ветер. Людей здесь почти не бывает, разве что порой орава мальчишек пронесется по пустым комнатам, заглядывая в пустые шкафы и распугивая громкими криками несуществующих привидений.

Джим Мур, хозяин этой земли, не любит, когда по дому ходят люди: он приезжает сюда из нового дома, расположенного в глубине долины, и гонит мальчишек прочь. Чтобы отвадить любопытных и сумасшедших, он даже повесил на дом табличку «Вход воспрещен». Иногда Джиму приходит мысль сжечь его, но какое-то странное родственное чувство к хлопающим дверям и разбитым, слепым окнам не позволяет это сделать. Спалив дом, он уничтожит важную часть своей жизни. Джим знает: когда он едет в город со своей пухлой и все еще хорошенькой женой, люди оборачиваются и с восхищением смотрят им вслед.

Джим Мур родился и вырос в этом старом доме. Он знал каждую побитую непогодой досочку сарая, каждую потертую, отполированную до блеска кормушку. Его отец и мать умерли, когда ему было тридцать. Свое взросление он отметил тем, что отпустил бороду и продал свиней, решив никогда их больше не заводить. А потом купил хорошего гернзейского бычка для улучшения породы и стал ездить по субботам в Монтерей: напиваться и разговаривать с крикливыми девками в баре «Три звезды».

В тот же год Джим Мур женился на Жельке Сепи, молодой югославке, дочери грузного и настойчивого фермера из каньона Пайн. Джиму, конечно, было не по душе ее иностранное происхождение, да и огромное количество родных и двоюродных братьев и сестер не могло радовать, зато от красоты волоокой Жельки у него захватывало дух: точеный тонкий нос, мягкие пухлые губы. Ее фарфоровая кожа всякий раз пугала Джима, потому что за ночь он забывал, как она прекрасна. Желька была такой скромной, тихой и милой, такой замечательной хозяйкой, что Джим с внутренним содроганием вспоминал совет тестя, полученный на свадьбе. Накачавшись под завязку пивом, старик пихнул Джима в бок и вызывающе ухмыльнулся, так что его черные глазки почти исчезли за опухшими морщинистыми веками.

– Ну, теперь не глупи, сын! – сказал он. – Желька – югославка, не американка. Будет себя плохо вести – бей его, не стесняйся. Будет долго хороший – тоже бей. Я бил его маму. Папа бил мой мама. Югославка, понял? Бьет – значит, любит.

– Да не стану я бить Жельку! – возразил Джим.

Тесть захохотал и снова пихнул его в бок.

– Не глупи! Однажды сам поймешь. – И он отправился к бочонку с пивом.

Вскоре Джим и сам понял, что Желька отличается от американок. Она была очень скромной, никогда не заговаривала первой, только отвечала на его вопросы, да и то едва слышно. Мужа она изучала старательно и прилежно, как Библию. Джим не требовал от нее полного послушания, но она предупреждала любые его просьбы. Желька была хорошей хозяйкой, однако дружеского общения у них не получалось. Она всегда молчала. Ее прекрасные глаза следили за каждым его жестом, и когда он улыбался, она тоже иногда улыбалась – отстраненно и сдержанно. Она без конца что-то вязала, шила, штопала: сидя в кресле, Желька будто бы с удивлением и гордостью смотрела на свои красивые белые руки, способные творить такие чудеса. Она так походила на животное, что Джиму иногда хотелось погладить ее по голове и шее – такие же чувства побуждали его погладить лошадь.

Хозяйство Желька вела безукоризненно. Когда бы Джим ни вернулся с сухих раскаленных гор или с полей на дне каньона, горячий ужин поджидал его на столе. Желька молча наблюдала, как он ест, подставляла тарелки и подливала чай.