— Там ничего нет. Ни домов, ни огней. По-моему, мы даже не по дороге едем.

— Все может случиться. Тут могут быть бандиты. Убийцы с ножами.

— Спокойно, Пингвин. Можно подумать, ты в кино никогда не…

Конец фразы застрял у Тыквы в горле. Такси дернулось вправо и, переваливаясь, поехало вверх по каменистой ложбине. Мы стукались головами о потолок и с размаху плюхались на продавленное сиденье. Внезапно «додж» очутился на насыпи; он замер там, косоглазо светя фарами в черное небо. Потом нырнул вниз и запрыгал по ухабистому полю. Впереди во мраке виднелась кучка хибарок, похоже, крытых толем.

Водитель ударил кулаком по сигналу. Поселочек немедленно осветился. Между лачугами протянулись цепочки ламп — вроде наших гирлянд из воздушной кукурузы. Навстречу нам устремились десятки фигур, темных, как летучие мыши.

— Глядите, — сказал Барти, высунувшись из окна. — Я вижу много девушек.

Мы тоже увидели. Они окружили нас, они смеялись, брали под руку. Другие сеньориты ждали за дверью самой большой хибары. В этот зев, в эту пасть ада мы и поплелись. Внутренность его освещали лампы с абажурами. Всюду, куда ни глянешь, — в креслах, на диванах, даже на дощатом полу — покоились темноволосые женщины — нога на ногу, с верхней на ремешке свисает сандалия.

— Смотрите! Этот мой, — громко сказала пухленькая миловидная женщина, устремив, к моему замешательству, взгляд на меня.

— Не волнуйся, Утенок, — буркнул сквозь зубы Пингвин. — Это не к тебе.

— Она по тебе помирает, да? Увидела джентльмена в смокинге и обомлела.

— Кря! Кря! Кря!

При этих звуках собравшиеся дамы оживились. Вытянув губы трубочкой, они стали издавать чмокающие звуки.

Тыква:

— Спокойно. Не обращайте внимания. Мы приехали смотреть кино.

Выступил вперед таксист.

— Si. Хотите кино — идите со мной. Идите, идите, идите.

Он увел нас из гостиной в маленькую комнату без окон, пустую, если не считать ряда стульев и круглого стола с 8-миллиметровым проектором. Мы расселись. Лампочка под потолком погасла; в проекторе — загорелась. Мгновенно в прямоугольнике света на стене возникла женщина лет сорока, с черными как смоль волосами и на удивление белой кожей. Она прохаживалась перед двуспальной кроватью, топая высокими каблуками, и смотрела на дверь спальни, которая наконец открылась.

— Вот теперь-то уж будет ослик, — раздался в темноте голос Коровы.

Но оказалось, это всего-навсего средних лет мужчина, худой, с усами ниточкой. Он невозмутимо стоял, пока женщина расстегивала на нем ширинку и вытаскивала его вялый член. Пленка оборвалась. Когда таксист запустил ее снова, женщина была уже на кровати и доблестно пыталась взять в рот свою грудь. На этот раз пленка просто отказалась идти дальше, она застряла на зубчатке и начала гореть. Наш киномеханик постучал по аппарату костяшками пальцев. Теперь мужчина лежал на кровати ногами вперед, а возлюбленная сидела верхом на его животе, лицом к камере. Член сеньора, направленный вверх и назад, терялся в том, что для всех нас было первым изображением вагины в работе.

На этот раз пленка совсем соскочила с зубчатки и побежала сначала на стол, а оттуда на пол. Мы ждали в тишине, нарушаемой лишь жужжанием беспомощного «Белла и Хауэлла» и отдаленным тарахтением генератора, питавшего поселок электричеством. Через некоторое время на кровати теснились уже трое, или четверо, или пятеро мужчин и женщин в черно-белых тонах. Дама очистила банан, засунула себе между ног, после чего откусила. Другая поднесла пенис к уху, как телефонную трубку. Одна пара совокуплялась по-собачьи на конце матраца.

И, конечно, пленку опять заело. Никто из зрителей не возражал. Даже Пингвин не потребовал деньги назад. Нет, вытянув шеи, мы жадно вглядывались в переплетение тел и конечностей. Мы словно поняли, что этот неверный свет, прошедший сквозь истрепанную ленту целлулоида, эта череда образов, спотыкающихся, шатких, расплывчатых, эта пляска хлипких теней и белых мошек представляет собой не что иное, как подавленное подсознательное каждого из нас, прорвавшееся сквозь тысячу запретов к полной ясности.

Позади открылась дверь. В полутемную комнату вбежали четыре живые дамы. Одна подошла прямо к ошеломленному Тыкве и стала ерзать у него на коленях. Пингвина обняла за шею рыжая и между приступами кашля дула ему в ухо. «Этот, как только я его увидела, — сказала брюнетка, обняв Корову тоже за шею, — сразу поняла, что он мой». А Утенок? К нему подошла женщина примерно тех же лет, что артистка на стене. Она села ко мне на колени, расстегнула мой коричневый замшевый пиджак и провела ладонью по моей груди.

— Что тебе сделать? — спросила она. — Я сделаю тебе, что хочешь.

Какую-то минуту слышался только тихий кашель рыжей да жужжание аппарата. Вдруг один из нас — как ни странно, сам Тыква — встал.

— Эй! Ты что? А как же напряжение? Ты губишь план.

Но он только стоял, разинув рот, и свет играл на его сколотом зубе. Потом под руку с сеньоритой скрылся за дверью в другом конце комнаты.

Теперь я понимаю, что Тыква не просто ушел в коридор, тянувшийся вдоль фанерных кабинок, а предпринял путешествие в двух противоположных направлениях. Первое — вперед, от невинности к взрослой жизни, то есть от света, озаряющего детство, в тень, с которой всегда ассоциируется соединение полов: старение, отсталость, распад. Но одновременно двигался вспять, в Эдем младенчества, где нет разрыва между желанием и осуществлением, в страну без запретов, истории и культуры, где одного лишь взгляда на желаемое — белую грудь на белой стене, темные волосы, высокие каблуки — достаточно, как в детском стишке, чтобы желание исполнилось.

— Ну, пойдем, пожалуй, — сказал Пингвин.

— Пожалуй, — сказал Корова.

Мы встали и пошли, каждый в свою комнатушку. Там был матрац, презерватив, туалетная бумага и, конечно, нетерпеливая проститутка. Моя хотела пять долларов прибавки за то, что разденется. Но за то, чтобы откинуть подол платья и на этом черном фоне раздвинуть бледные ноги, отдельной платы не требовалось. Когда я схватил ее за мясистую часть бедра, она сказала: «Loco[68]. Ты, loco». Потом она подняла руки, тоже бледные, и стянула меня вниз.

Из комнатки слева доносились настойчивые глухие звуки. Справа — не менее ритмичный грудной кашель. Моя подруга подняла палец и вложила мне в рот, где на нижних зубах были надеты две блестящие скобки. «У-у, — сказала она, — красиво!»

Приблизительно через четверть часа мы снова собрались в гостиной.

— Утенок! — закричал Тыква. — У меня зуд! Я подцепил вошек!

— А я? — вступил Пингвин. — У меня туберкулез!

Корова:

— Черт! Черт возьми! У меня, по-моему, резинка лопнула!

А я, вдруг задохнувшись, вспомнил: