Вдруг послышался плеск. Барти выскочил из воды. Мгновение он стоял неподвижно, и с него текло. Потом он снял маску. И можно было подумать, что открыл не лицо, а уже свой череп: ребята в роще отпрянули, разинув рты, и тут же все как один исчезли. Я понял, чего они испугались: очередного проклятья Барти. Они словно предчувствовали то, что нам предстояло узнать в этом году: что Томас Манн потеряет и своего брата Генриха, и, как предсказывал Барти, сына, который покончит с собой в приступе отчаяния.

2

Утром меня разбудило звяканье, исходившее как будто от стен, от полов и даже от потолков всего нашего Г-образного дома. Я полежал, прислушиваясь к этому почти музыкальному звуку. В ванной он был громче — похож на звон цимбал. В унитазе плавала недокуренная сигарета. Это могла быть либо «Честерфильд» Лотты, либо «Лаки страйк», брошенная Артуром, нашим дворецким и шофером. Как бы там ни было, я направил на длинный окурок струю. Он уворачивался и убегал, как японский эсминец или даже линкор, но спасения от атаки с воздуха не было. Две-три секунды, и он лопнул, распустив по взбаламученному водоему коричневые хлопья. Когда я попытался прекратить мучения тонущих моряков, ничего не получилось. Я снова нажал рычаг. Вода не спускалась. Я повернул кран умывальника. Ничего. Только тут меня осенило, что источник этих звуков, шедших ниоткуда и отовсюду, — все трубы в доме.

Я спустился по черной лестнице в кухню; здесь музыка стала громче — грубый, настойчивый лязг. От вибрации гремели тарелки в шкафах. На столе меня ждал завтрак со стаканом апельсинового сока. Я предпочел выпить воды из холодного бачка.

— Только отсюда вода и бежит, — сказала Мэри. Она промокнула ручейки пота, стекавшие из-под того, в чем я всегда подозревал парик, к проволочной оправе очков. — А день нынче жаркий.

Я положил яичницу на тост.

— Почему нет воды? И что за стук?

— Да люди там. Из города. Хотят подключить нас к канализации.

Вошел Барти с альбомом для зарисовок.

— Хьюи, Дьюи, Луи, — сказал он, вернее, прокрякал, подражая уткам из мультипликаций. И чтобы помучить меня: — Дьюи, Дьюи, Дьюи!

Я заткнул уши и стал читать газету, поставив на нее локти. Трумэн отстает в Калифорнии. Трумэн отстает в Нью-Йорке. Республиканцы рассчитывают увеличить свое представительство в обеих палатах этого никчемного конгресса. Может, демократия не стоила того, чтобы за нее сражаться, — вот какая мрачная мысль точила меня. Богатые владеют всеми газетами — как Чандлеры владеют «Лос-Анджелес таймс». Народ легко обманывать. У Платона, греческого философа, был ответ: правитель-философ.

В двери показался Артур:

— Вы бы поторопились, ребята, если хотите поспеть на школьный автобус.

Я вскочил, запихнул газету в сумку — Лотта и Норман проспят до двенадцати, а к тому времени под дверью их спальни будет лежать, как в гостинице, свежий выпуск. Барти и не думал вставать. С высунутым языком, склонившись к самому столу и щурясь, он отбрасывал один цветной карандаш, брал другой.

— Эй, Рембрандт, поехали, — гаркнул я.

Но Барти еще ниже наклонился над альбомом, почти касаясь бумаги щекой.

— Я рисую! — сказал он и так нажал коричневым, что сломался грифель. Он поднял незаконченный рисунок, портрет, но в манере не Рембрандта, как я теперь понимаю, а — с вихрящимися линиями, нагромождением цветов и искаженными чертами модели — Сутина. — Видишь? Ты видишь? Вот ее очки! А это крестик на шее! Видишь? Это Мэри!

По дороге к начальной школе «Каньон» автобус останавливался на Сансете, и Бартону не разрешали ходить туда одному. Я ждал его на лужайке и отковыривал, кусок за куском, упругую кору пробкового дуба. Где ноябрьские дожди? Зной лился сквозь ветви и листья, и, казалось, они скукоживаются прямо на глазах. Сворачиваясь, каждый лист потрескивал, будто на него наступили ногой.

Барти вылетел из-под портика и понесся ко мне. В ту же секунду из-за угла дома появился огромный черный мужчина. Он был в тесных угольно-черных брюках и белой футболке, настолько мокрой от пота, что она сливалась с его кожей. Я с изумлением наблюдал, как он раскинул руки чуть ли не от одного столба до другого. Он был похож на знаменитый рисунок да Винчи с обнаженной фигурой или на черного Самсона, который схватится сейчас за колонны и обрушит на себя наш кирпичный дом.

Первые послевоенные годы мы занимались полсмены, так что возвращались домой к обеду. Все утро я отпрашивался из класса к питьевому фонтанчику в коридоре. Но стоило чуть-чуть утолить нестерпимую жажду — во рту и горле как будто образовался солончак, — как я снова поднимал руку и просил разрешения выйти. Эта напасть особенно озлела к полудню, на уроке географии. Что-то говорила Мэдлин, но я слышал ее краем уха. «Что, если бы глобус был воздушным шариком?» Речь шла о большом голубом глобусе, который стоял перед классом на деревянной подставке. «И выпускать из него воздух? Тогда Южная Америка попала бы точно в выемку Африки».

Мальчишки загалдели.

— Воздушный шарик! Она думает, Земля надута воздухом.

Мэдлин не отступалась.

— Это что, просто совпадение? Может, когда-то, давным-давно Земля была меньше. Или же континенты были вместе. А потом разошлись.

Тут поднялся такой свист, что учительница, миссис Стейтик, не могла его остановить.

Тем временем Роджер, живший неподалеку в каньоне, подсунул мне листок. На нем было изображено что-то вроде круглой корзины и концентрические круги. Я разглядывал ребус, поворачивал так и сяк.

— Сдаюсь.

Роджер схватил рисунок и помахал у меня перед носом.

— СОРТИР! — крикнул он. — Сор-тир! Дошло?

Вскочил Тим. Лицо у него было красное. Он показывал пальцем на Мэдлин.

— Дура! Тупая! Если бы по-твоему было, в Америке было бы полно нигеров!

Едва он это произнес, я вспомнил огромного негра у нас перед домом. Его предки не пришли в Америку по сухопутному мосту. Их привезли в цепях. И теперь он должен копаться в темном душном подвале под нашим домом. Неужели он там еще? Ему живется не лучше, чем рабу! На меня снова напала жажда. Но я не попросился к ледяному крантику. И уже не слушал, что было дальше на уроке — и на следующих. Только ждал, когда они кончатся. Мне надо было снова увидеть черного великана.

Автобус выпустил нас перед незастроенным участком на углу Сансета и Капри. Барти мешкал, жевал аптечный укроп, росший здесь лиловатыми пучками.

— Сделаешь мне одолжение? — спросил я Мэдлин, направляясь к Сан-Ремо. — Возьми к себе Барти поиграть, ладно?

Она кивнула. Я дождался перерыва в потоке машин и рысью пересек бульвар. На той стороне я остановился, сделал из ладоней рупор и крикнул:

— Я не смеялся над твоей идеей! Она правильная! Вот почему все люди — братья!

Потом я побежал. Сердце стучало в груди. Школьная сумка и острые углы учебников били по ребрам. Задолго до нашего угла я стал прислушиваться: когда раздадутся удары молотка по трубе, скрип ножовки? Но дом молчал. Я побежал по лужайке, где садовник-японец на коленях подстригал живую изгородь. Щелк-щелк — не эти звуки я надеялся услышать. Я вбежал в дом, в столовую, ворвался в кухню. Там была Лотта и Мэри, обрезали цветы в раковине.