— Но забрали не тебя, — сказал я. — Это она, твоя дочь, приговорена к смерти.

— Меня? Как могли они забрать меня?

Я было подумал, что он сошлется на особую защиту Бога, и готов был возразить, но он поднял ладонь, останавливая меня, — жест оратора, требующего, чтобы его не перебивали: рука согнута в локте и приподнята под небольшим углом, ладонью наружу. И я решил хорошенько его запомнить.

— Ты ничего об этом не знаешь, — сказал он. — Ты здесь чужой. Зачем ты пришел меня расспрашивать?

Тут я объяснил ему, что я комедиант, что мы хотим представить Правдивую Игру о Томасе Уэллсе и стараемся узнать правду о случившемся и так показать это людям.

— Вы покажете это в Игре? — сказал он. — Вы сделаете Игру из правды?

— Мы можем показать, что это правда, представив ее в Игре, — сказал я.

По его лицу было видно, что он считает это греховным делом, и я хорошо его понимал, ибо и сам отчасти так думал. Он помолчал, опустив голову, мрачно глядя перед собой.

— И вы покажете этого сводника дьявола под личиной монаха, этого Симона Дамиана, вы покажете его… Один из вас сыграет его перед людьми?

— Конечно.

— Комедианты — сатанинское отродье, — сказал он взвешивающим голосом.

— Мы сделаем из этого Правдивую Игру, — сказал я, — насколько узнаем правду.

— Ну, — сказал он, — мы же посылаем воров ловить воров. Я расскажу тебе. Они пришли за мной. Они пришли найти деньги в моем доме, но меня там не было.

— А где ты был?

— В доме друзей в деревеньке Торп в трех часах ходьбы отсюда. Я переночевал у них. Братья по Духу собрались там издалека, они пришли из Честера. Мы были вместе в том доме, молясь и свидетельствуя. Многие могут это подтвердить. Я так и сказал шерифу лорда, но моей дочке это не помогло. Монах отрицал, что приходил за мной.

— Так что, когда он пришел, в доме была только твоя дочка?

— Да, только моя дочка.

— И он этого не знал.

— Откуда он мог это знать? Знал бы, так не пришел бы.

— Мы ходим по кругу, — сказал я, так как мое чувство логики было оскорблено.

— Слушай, комедиант, или посланец дьявола, или кто ты там есть. Они уже много лет искали схватить меня, потому что я обличаю монахов и их ордена, а особливо бенедиктинцев, самых ленивых и распутных из всех. Сей Симон Дамиан — посланец Ада, он прислуживает лорду и помогает ему жить в роскоши нашими трудами, нашим добром. Мы голодаем, а они пируют, мы стонем, а они пляшут. И приидет им черед стонать, когда настанет день…

— И что же с ними будет? — спросил я.

— Они будут гореть, — сказал он, глядя перед собой, будто уже видел это пламя. — Они будут ввергнуты в пламя вместе со своими собаками и конями и своими блуднями, которых они кормят и наряжают на наши труды. И еще евреи будут ввергнуты в пламя, которые распяли Христа и множат деньги. А также суконщики и торговцы сукнами будут ввергнуты в пламя, которые договариваются промеж себя о ценах и отнимают у ткачей плоды их трудов. Зачем бы ему приходить только за девушкой, да еще немощной? Какая ему от того польза?

— Немощной?

— Меня работа ждет, — сказал он горько и показал на станок.

— Когда монах нашел деньги, он все еще верил, что ты где-то в доме или поблизости?

— Если бы не верил, так не нашел бы их. — И вновь я почувствовал, как мой разум разбивается о скалу логики ткача. Все по кругу возвращалось к нему. Он был посвящен во все планы: монаха — обвинить его в убийстве, Бога — покарать богачей.

— Тогда было уже слишком поздно, — сказал он. — Кого-то они должны были схватить, раз деньги нашлись.

— Твоя дочь тоже Дитя Духа?

— Она не может свидетельствовать, — сказал он. — Иногда она ходила со мной на встречи братьев.

Я повернулся, чтобы уйти.

— Как ее имя?

— Ее имя Джейн. — Его лицо смягчилось, когда он его произнес. — И это было имя моей матери. Моя жена и один сын померли от чумы, а мой старший сын помер два года спустя в голодный год, когда мы все чуть не померли. Здесь помирали больше от нужды, чем от мора. — Его голос убыстрился, веки широко раскрылись, пока он смотрел на меня. — Мое проклятие тому, кто забрал ее и оставил меня одного, — сказал он. — Да умрет он в крови. Мое проклятие тем, кто пирует и грабит Божьих людей, и платит нам по своей цене, и не позволяет нам самим продавать нашу ткань. Грядет Расплата, и время уже близко.

У двери я оглянулся. Он стоял все там же. Наши глаза встретились, и мне показалось, что в его блестят слезы. Но голос остался прежним — сильным и хрипловатым от частых упражнений.

— Она не может свидетельствовать, — сказал он. — Но я ее знаю. Она и мыши не убьет, не раздавит ужалившую ее осу, так что уж говорить о ребенке.

Я шел назад по снегу и думал о ткаче и его словах. Поднявшийся ветер сгребал снег в сугробы. Я намеревался вернуться в гостиницу и потому пошел через рынок. Звонили колокола, и бродячие торговцы уже убирали свои прилавки. Еще не стемнело, но свет угасал, и воздух похолодал. Я увидел Мартина у помоста человека, восхвалявшего свои целебные снадобья. И он так его заслушался, что заметил меня, только когда я встал рядом с ним.

— Мы могли бы кое-чему поучиться у этого малого, — сказал он. — Посмотри, как он говорит и движется и выдерживает паузы. Он заворожил людей, убеждая их, что они могут купить бессмертие за два пенса.

В его голосе звучало особое возбуждение — более, чем в самих словах.

— Раз уж мы встретились, — сказал он, — можешь пойти со мной.

— Пойти с тобой куда?

— Мы идем повидать ту женщину, — сказал он. — Мы идем в тюрьму, Никлас. Пошли, уже пора. Зазвонили колокола.

И пока мы шли назад через рыночную площадь, он мне объяснил. Тюрьму охраняют, сменяясь, надзиратель и два тюремщика. С тем, чей черед наступил теперь, Мартин поговорил, и за шиллинг тот впустит одного человека, позволит ему войти в темницу и поговорить с женщиной, но только в своем присутствии. И никому ничего про это не скажет.

— На это последнее обещание мы можем положиться, — сказал Мартин. — Проговориться для него значит потерять место. И не только.

— Шиллинг? — сказал я. — Недельное жалованье тюремщика. Из общего кошелька?

— Да-да, шиллинг, — сказал он нетерпеливо, внезапно рассердившись. — Сейчас не время считать пенни. Что мне надо было сделать? Разыскать вас всех и обсудить расходы?

Он остановился на краю площади и обернулся ко мне.

— Разве мы не пришли к общему согласию? — сказал он. — Мы сидели кружком, и каждый мог сказать свое. Разве мы не согласились, не соединили наши сердца в общей гармонии показать смерть мальчика в Правдивой Игре?