– Это вы из милиции? – строго спросила она. В театре, по-видимому, всех остальных считали чужаками и таковых били холодом.

– Зайцев. А это товарищ Нефедов.

– Кукушкина, – выдавила женщина, держа руки в карманах халата. – Идемте, – она не оборачиваясь пошла по коридору, уверенная, что за ней следуют.

– Наделали вы здесь переполоху с вашей цепью, – сказала женщина тоном завуча, распекающего старшеклассников.

– Извините, гражданочка, – осадил ее Зайцев. – Цепь эта не наша, а пропала она из театра. И каким образом это случилось, мы и хотим выяснить.

У Кукушкиной дрогнули ноздри.

– Я совершенно уверена, что случилось недоразумение, – быстро ощетинилась она.

– С этим мы разберемся, – не дал ей продолжить Зайцев.

В костюмерных пахло утюгом и крахмалом. Пушистым ворохом лежали слоистые балетные юбки, сложенные одна на другую. Портниха с полным ртом булавок стояла на коленях перед манекеном в черном камзоле с белой грудью. Низко наклонившись над столом, хрустела ножницами другая – Зайцев видел только худую спину, обтянутую трикотажной кофточкой, и локти; со стола полз скользкий шелк.

Кукушкина щелчком сбила на кончик носа очки. Выдвинула ящичек, плотно набитый карточками. Ногти у нее были длинные, но желтоватые, птичьи. Зайцев с отвращением смотрел, как она этими когтями перебирает карточки.

В дверь просунулось милое, удивительно юное личико.

– Аллочка! – звонко позвала вошедшая. – Я пастораль из «Пиковой» мерить пришла.

– Потише, пожалуйста, здесь работают, – шикнула Кукушкина.

– Пастораль, – неуверенно повторил Нефедов как человек, который пытается запомнить новое иностранное слово.

Кукушкина удостоила его взглядом, каким смотрят на таракана.

– Сцена, – раздельно произнесла она. – Под названием «Искренность пастушки».

Девушка звонко засмеялась и, разворачивая врозь носки, быстро порхнула мимо. Прямая спина, узкие плечи и мускулистые ноги не оставляли сомнений в ее принадлежности к балетной труппе. Портниха за столом отложила ножницы и, перекинув платье через руку, прошла за ней.

Наконец Кукушкина выдернула нужную карточку.

– Вот. «Украшение нагрудное, – прочла Кукушкина. – Мужской костюм. «Иван Сусанин». Бал».

– Когда его в последний раз видели на месте?

Кукушкина пожала плечами:

– Когда последний раз давали «Сусанина»? Надо по афише смотреть. Так не вспомню точно.

– Вы уверены?

– Насчет спектакля? Конечно! Все костюмы и реквизит костюмерши принимают по списку после каждого спектакля.

– А где само украшение хранилось?

– В гардеробе. Где же еще, – процедила мегера.

– У кого есть доступ к гардеробу?

– У меня, – снова раздула она ноздри. – У костюмерш. У артистов.

– То есть кто угодно мог его оттуда позаимствовать, правильно я вас понимаю?

– Неправильно, – вскинулась Кукушкина. – У нас пропускной объект.

Зайцев доброжелательно улыбнулся.

– Что вы, я имел в виду: кто угодно в коллективе театра. Так ведь можно сказать?

– Можно, – поджала губы Кукушкина. – Уж не подозреваете ли вы, что они могли взять это украшение и снести в ломбард? – ядовито поинтересовалась она. – О, поверьте, они прекрасно понимают, что это бутафория.

– Сколько у вас костюмерш и портних?

– Сегодня здесь две: Бочкина и Петрова.

– Товарищ Нефедов, побеседуйте с гражданкой, – Зайцев кивнул на женщину с булавками во рту. Она испуганно смотрела на них, занеся руку с булавкой над камзолом. Осторожно вынула булавки изо рта, поднялась.

– Бочкина, – сказала она.

Они с Нефедовым уселись за стол, на котором лежал разрезанный шелк. Он так и горел в свете ламп. Зайцев вспомнил роскошную рубаху на убитом американце. Постучался в дверь примерочной.

– Можно! – звонко ответил голос балетной девушки.

Зайцев приоткрыл дверь.

Танцовщица стояла перед зеркалом в нежном платье с розами и вся напоминала сливочное пирожное.

У Зайцева застучало сердце: он увидел перед собой что-то, чего еще не понимал сам. А только уже знал, что это очень важно.

– Товарищ, вам кого? – спросила костюмерша, держа натянутый сантиметр вдоль подола.

– Товарищ Петрова? – припомнил он. И тут же забыл ее имя.

Голова его шла кругом, по кругу неслись сливочные розы, словно он сам бежал по спиральному лабиринту, в центре которого было что-то очень важное. Что-то надо было вспомнить. Что?

Костюмерша смотрела на него в зеркало. Она оказалась очень молодой. Ясные глаза под четкими черными бровями, черные вьющиеся волосы сколоты сзади. То ли она испугалась, то ли принадлежала к типу, который называется «английская роза», то ли все дело было в черной бархатной шторе позади нее, но лицо ее казалось ослепительно белым.

Зайцев уставился на шелковую розу. Спираль лабиринта все сужалась. Он был тогда, тем вечером в балете. Верно. Супрематический балет, или как они там это называют. Не важно. «Щелкунчик», да. Танец пастушков. Пастораль из «Пиковой», «Искренность пастушки». «Мой миленький дружок, любезный пастушок», – запело в голове. «Пастушок», – сказал в его голове голос Нефедова. «Пишите, Нефедов, рапорт, и мне на стол».

Нефедов говорил…

– Простите, мне бы побеседовать с вами, – слышал он собственный голос как издалека.

– Я только…

Он почти вспомнил.

– Ничего, Аллочка! Иди к товарищу. Мы закончили! – весело воскликнула танцовщица. И с чрезвычайной быстротой пробежав пальцами по крючкам, стащила с себя платье, сверкнув голым плоским телом.

Зайцев, чуть не рухнув, путаясь ногами в портьере, служившей дверью, ринулся вон из примерочной.

Выскочил.

Он видел Нефедова, беззвучно разевающего рот, в который смотрела костюмерша Бочкина. Видел Кукушкину, видел угли, оранжево тлевшие в черном утюге. Видел все сразу и одновременно не видел и не слышал ничего, потому что только одна деталь теперь была важна.

– Товарищ! Вы что?

Зайцев не отвечал.

Пастушок и пастушка.

Верная фарфоровая парочка. Навеки разлученная в комнате Фаины Барановой.

А теперь воссоединившаяся на складе улик ленинградского угрозыска – но уже как улики по двум совершенно разным делам.

Зайцев много раз слышал о том, что мужчины пугаются и теряются, когда плачет женщина.