Существовало в поведении Николая еще кое-что, чего кэльфы понять не могли, – странное отношение к Наполеону Бонапарту.

Кэльфы Наполеона презирали, всем было известно, что Бонапарт страдал айлурофобией, то есть до смерти боялся кошек. Мог ли такой герой выиграть войну с Россией, где кошка почиталась испокон веку? То-то и оно. Тем не менее Николая по вечерам частенько приходилось заставать возле бюста Наполеона работы Антонио Канова. Придворным он категорически запретил беспокоить его в это время. Сидел на приставном стульчике как низший по званию, о чем-то беседовал. По лицу видно: с немалым почтением. Это после двенадцатого-то года! После Бородино! Потом – раз! – заказывает Джорджу Доу «Военную галерею 1812 года», которую еще Александр Первый, его отец, задумал. 332 портрета героев Отечественной войны. Уж не Наполеон ли подсказал?

Снова вечерами перед его бюстом сидит, будто больше и поговорить не с кем. Вдруг поручает Орасу Верне создать полотно с Наполеоном по центру… «Я бы, – говорит, – всегда хотел видеть перед собой гвардию, которая могла нас разбить, но которую разбили мы». Работа эта, «Инвалид, подающий прошение Наполеону», по сей день Эрмитаж портит. К чему айлурофобов увековечивать?

Словом, ворчали кэльфы, но терпели. Даже когда Николай обозвал гудоновскую статую Вольтера старой обезьяной и велел ее истребить, смолчали, правда, надоумили графа Шувалова спрятать ее в своем подвале. Знали: рано или поздно Вольтер к своим книгам вернется, а вот раздражать монарха, когда он впрямую занялся созданием «Публичного музеума», посчитали излишним.

Для строительства Нового Эрмитажа прибыл из Германии фон Кленце, напыщенный, категоричный. И с плеча: «Большой Эрмитаж снесем, Лоджии Рафаэля разрушим, и на их месте…»

Кэльфы кинулись к Стасову – во время восстановления Зимнего после пожара они очень подружились. Пока Стасов с Кленце беседовал (судя по лицу баварца, он-таки изрядно его фейсом об тейбл повозил), кэльфы охрану под дверью несли, чтоб никто не помешал. После той «беседы» решили и Большой Эрмитаж сохранить, и Лоджии Рафаэля не трогать.

И вот свершилось! 7 февраля 1852 года великолепные Атланты встречали первых посетителей Императорского музея.

Попасть в Эрмитаж все равно было весьма непросто, абы кого не пускали: военные исключительно в мундирах, гражданские и иностранцы – во фраках, таково было строжайшее повеление монарха. И тут монарх от своей двойственности не ушел: с одной стороны, вроде и публичный музей, а с другой – попробуй обычный горожанин туда войди! Ну служители и изгалялись: то посетителя, не по форме одетого, вон выставят, то у студента-художника без всяких объяснений работу недокопированную отберут, то царский пудель Гусар начнет по залам носиться, гавкать, кошек гонять. Несколько ценных амфор разбил…

Библиотеку, все выкупленные Екатериной Второй 6801 том, переместили в Новый Эрмитаж, сопроводив строжайшим запретом самодержца читать и делать выписки из вольтерьянских книг.

Терпели. Все прощали за само существование Эрмитажа. Но когда Николай решил устроить аукцион по распродаже коллекции своей бабки, Екатерины Великой, как он выразился «упорядочить», кэльфы пришли к Петру: никак нельзя было этого бесчинства допускать – кэльфы эти шедевры вместе с котриатрицей собирали.

В то же вечер, когда самодержец топал мимо восковой куклы, размышляя о собственном великом предназначении, Пётр вдруг поднялся во весь рост, навис над потомком и погрозил тому пальцем. Николая чуть кондрашка не хватил: губы побелели, усы вертикально встали, сам столбом застыл, шагу не ступить. А в голове бас Петра Великого мечется, простреливает от уха до уха: не смей, щенок, разбазаривать, что не тобой собрано!

Больше ни разу Николай на эрмитажные коллекции не покушался.

Слухи об оживающем Петре по сей день гуляют. Кэльфы их время от времени поддерживают делом. На всякий случай.

Не так давно реставраторы пытались выяснить, возможны ли самопроизвольные движения фигуры Петра. Куклу разобрали буквально по членам, нашли растреллиевы шарниры, которые всего и способны поставить воскового котриатора на ноги или в кресло усадить. Ничего больше. Никаких механизмов. Чудеса! Собрали обратно, поместили на трон, объявили все предыдущие россказни об оживающем монархе тысячепроцентной ложью, а в ту же ночь Пётр взял, да голову в другую сторону и повернул, да еще и подбородок рукой подпер. Один из реставраторов, говорят, особо рьяный противник суеверий, циник и безбожник, увидев произошедшие ночью метаморфозы, выскочил из дворца и прямиком в Исаакиевский собор… Смешно.

Подумалось: может, о Мимире котриатора спросить? Вдруг заметил? Только рот открыла, как Пётр встал. Подошел к окну, откинул портьеру, оттянул с шеи белый шарф, будто мешал дышать. Ткнулся тяжелым лбом в темное стекло:

– Тяжко мне. Гибнет Россия. Всякая нечисть голову поднимает, власти хочет. – Отклеился от окна, просверлил взглядом галерею, тяжело уставился на Шону. – Для того ли я вас сюда притащил? Кошкой по дворцу ходишь. Почто?

– Извините, Пётр Алексеевич, – Шона смутилась, тут же приняла свой естественный облик, присела в поклоне. – Котенок пропал, Мимир. Не встречали?

Скифский кот злобствовал. Он опять оказался не у дел. Когда начальник службы безопасности Богарди распределял патрули по парам: кэльф – шедевральная или кэльфиня – шедевральный, ему пары не хватило. Он не мог не видеть: не только кэльфини, но и самые захудалые шедевральные торопились встать в пару с кем угодно, только бы не с ним. Более того, Богарди в нарушение всех правил составил несколько патрулей только из кэльфов, поручив им сбегать в здание Главного штаба, а некоторых шедевральных оставил дежурить в Итальянском и Голландском залах вообще поодиночке. Скиф знал: его не любили ни те, ни эти. Боялись его громадных, совсем не кошачьих зубов, способных в секунду перемолоть голову врага, его узких прищуренных глаз (да, скифы мы, да, азиаты мы!), пронизывающих насквозь до самых потаенных мыслей. Завидовали мускулистому длинному телу, коротким мощным ногам, грозной колотушке хвоста.

– А я? – спросил, наконец, Скифский кот, когда распределение закончилось. Он едва сдерживался от ярости.

– Ты еще здесь? – удивился Богарди. – Разве Шонхайд не сказала тебе идти домой? Разве не поручила следить за порядком внизу? Где Иранская кошка? Почему вы не ушли вместе?

– Ты же сам только что поставил ее в пару с Хэнри! – возмутился Скиф.

– Ах да, вспомнил, – Богарди почесал затылок.

Как опытный начальник службы безопасности он имел все основания не доверять Скифскому коту: многократно слышал от своих сотрудников, что Скиф недоволен кэльфийским порядком, вернее, беспорядком, который дает дворовым и шедевральным чрезмерную волю; постоянно ведет разговоры о необходимости выдворения европейских чужестранцев, то есть кэльфов, из азиатской России; считает незаслуженным размещение восточных коллекций в нижних этажах; мечтает, чтобы дворец снова превратился в курган и его, кота, вторично бы раскопали, куда с большими почестями, чем в первый раз.